Разная смелость

Аграновский Анатолий

Как тут построишь эксперимент? С флаттером шутки плохи... Ученые придумали. На тяжелом самолете, взятом для испытаний, установили сложную систему приборов, которые и должны были предупредить пилота о приближении опасности. Галлаю оставалось, как он объяснял нам, сесть в кабину, подняться в небо и там постепенно наращивать скорость до критической. Осциллограф сам покажет момент, когда «дальше нельзя». Метод абсолютно верный.

Так мы все и считали. Но был на аэродроме старый испытатель, один из первых инженеров-летчиков, Александр Петрович Чернавский. Этот выслушал Галлая скептически.

— Смотри, — сказал, — на страшное дело идешь. Я тоже

врезался в прошлом году во флаттер. Крыло оторвалось в один момент. Как я успел выпрыгнуть, до сих пор не пойму.

— То был, Александр Петрович, случай, а я заранее знаю, на что иду.

— Нет, Марк. Если б метод был, как ты говоришь, верный, так его и проверять было бы ни к чему. Однако поручили тебе, значит, нужно. Ты все же пораскинь мозгами. Помни: осторожность — лучшая часть мужества.

— Это что, писатель какой-нибудь сказал?

— Летчик. Громов Михаил Михайлович.

И Галлай начал «раскидывать мозгами»: как быть, если обманут приборы и он, не предупрежденный, врежется во флаттер...

Единственное спасение — погасить скорость. Убрать газ? Но при этом неминуемо опустится нос машины, и она начнет снижаться, то есть на какое-то мгновение даже ускорит полет. А флаттеру много и не надо: секунда—другая — и «взрыв». Нет, этого мало — убрать газ. Нужно еще взять штурвал на себя, чтобы самолет пошел вверх, затормозился на подъеме. Но при сильной вибрации штурвал может выбить из рук. Даже наверняка выбьет. Что же тогда делать?.. Ну и задал же ему работенку Александр Петрович!

Только после испытаний Галлай, как он признался мне, понял до конца, какой драгоценный совет дал ему старый летчик. К критической скорости он подходил очень осторожно. Летел не один: в задней кабине сидел инженер-наблюдатель, следивший за показаниями осциллографа. Время от времени Галлай слышал его голос:

— Нормально... Все нормально.

— Добавлю пять, — говорил Галлай, берясь за сектор газа.

— Давайте... Нормально.

— Добавлю пять.

— Давайте...

Галлай снова едва уловимо убыстрял полет. Все шло, как и было задумано, воздушный эксперимент мало чем отличался от наземного, «коллеги» даже беседовали по телефону... И вдруг машину залихорадило, началась бешеная тряска.

Подвел осциллограф: сигнал опасности он подал в тот самый миг, когда самолет врезался во флаттер. Пилот успел еще почти инстинктивно убрать сектор газа, но штурвал сразу выбило из рук. Куда там летчику было справиться с этой стихией! Как тряпичную куклу, его мотало по кабине...

Это был, как вы понимаете, случай, когда ни смелость, ни хладнокровие, ни физическая сила не могли помочь человеку — только разум. Только научное предвидение.

Мы не увидели «взрыва». Постараюсь объяснить вам, как это вышло. На современных самолетах есть триммера — устройства, создающие определенное стремление рулей. Ну, скажем, идя на посадку, пилот настраивает триммера на снижение, чтобы не отжимать все время ручку от себя, не тратить зря силу. Это и учел Галлай. И во время опыта настроил рули таким образом, что они все время тянули самолет вверх. Другими словами, машина как бы сама стремилась задрать нос, и летчику силой приходилось держать ее в горизонтальном полете. В опасный момент ему не нужно было тянуть штурвал на себя, нужно было лишь перестать его удерживать. Понимаете? Когда штурвал выбило из рук Галлая, самолет сам полез в гору. Так была погашена скорость и укрощена стихия флаттера.

К тому времени,

как они вернулись на аэродром, мы уже знали о происшествии: Галлай сообщил по радио. Должен вам сказать, мало кто возвращался живым из такой переделки. Я на радостях обнял Марка.

— Старый черт! — говорю ему. — Как я рад, что ты живой!

— Твоя радость — щенок по сравнению с моей! — сказал Галлай.

Летал он, как вы знаете, не один. Когда я спросил у инженера-наблюдателя, сколько времени продолжалась вибрация, он сказал сгоряча: «Минуты две, не больше». Галлай лучше оценил обстановку: «Двадцать секунд». Прибор, записывавший колебания, не волновался и потому ответил наиболее точно: флаттер длился ровно семь секунд.

В такие секунды люди седеют...

Рассказ о принципиальном пилоте

Он сразу удивил нас. Пришел на поле, принял рапорт механика о готовности машины, надел парашют, сел в кабину и начал выруливать на старт.

Ничего не проверял.

Самолет ему достался реактивный, новый, в высшей степени сложный. На нем было больше семидесяти приборов, рычагов, тумблеров, кнопок — вот уж лаборатория! Прежде машину готовили механик да моторист, а тут уж работали и электрики, и прибористы, и управленцы, и контрольные мастера — человек пятнадцать. Но пилот наш даже вокруг самолета не обошел. Сел и поехал.

Я его спросил после посадки:

— Григорий Александрович, почему не осмотрели машину?

— Надо верить экипажу, — сказал он.

— Но есть инструкция: вы обязаны делать предполетный осмотр.

Он улыбнулся:

— А как по-вашему: могу я все осмотреть?

И вполне серьезно добавил:

— Мне кажется, я имею моральное право верить людям. Я один и имею право.

— Почему?

— Ошибусь — мне расхлебывать, — сказал он.

Я понял его. Это не бравада была, не молодечество, а продуманная линия поведения. Семьдесят приборов в кабине, пятнадцать человек готовят их, что он один может проверить? Инструкция, предписывавшая недоверие к людям, устарела. И он решил верить им.

Ну, разумеется, он изучил машину. Больше того, он участвовал в самом проектировании ее: Григорий Александрович Седов — образованнейший инженер. И он тщательно готовился к каждому вылету, — без этого никто сейчас не сможет вести испытания. В воздухе нельзя позволить себе роскошь вспоминать, колебаться, шарить рукой. Путь от решения к действию должен быть архикраток: решил — сделал! И Седов подолгу сидел в кабине, обживая ее, ну... так же, как мы обживаем свои квартиры. Мы ведь не думаем, вставляя ключ в замочную скважину, не шарим рукой, зажигая свет. Вот так и пилот «видит» с закрытыми глазами все семьдесят тумблеров, приборов, кнопок. Мало того, он еще на земле разыгрывает возможные варианты полета, как шахматист разыгрывает партию; кстати, Седов — отличный шахматист... Все это надобно помнить, когда мы говорим о нем, но уж на летном поле Григорий Александрович всегда верил людям.

И экипаж ценил это. Никому, верно, не готовили так самолет, как Седову. Доверие дисциплинирует лучше всяких взысканий: ни разу они не подвели его. Один я только помню случай. Он еще при рулежке обнаружил промах управленцев. Тормозит он левой педалью, а машина сворачивает направо, правой тормозит, а она — налево. Остановился: «Вы, братцы, что-то перемудрили». Так механик обедать в тот день не пошел. Седов уж сам утешал его:

— Брось, Алексей Иванович, с кем не бывает!..

— Эх!..