Разная смелость
Шрифт:
— Вам боевое задание, — сказал я ей, — отпустите Левушку пораньше. Завтра серьезная работа.
Смеются оба.
Итак, Левушка был влюблен... Вы скажете: а тебе-то, собственно, какое дело, кто влюблен, а кто не влюблен? Отвечу: есть дело. Мне приходилось даже отменять полеты, когда я видел, что пилот не выспался, расстроен, взволнован. Ну, конечно, уважаемому испытателю не скажешь: сегодня, мол, не полетишь, потому что вчера с женой поругался. Но можно ведь сказать, что маслосистема требует отладки. В «Дневник летных испытаний» этого тоже не запишешь, но, верьте, много было бы у нас неприятностей, если б мы
Полет у нас действительно намечался серьезный. Нужно было опробовать турбокомпрессор «ТКБ-3» — главную новинку на этой машине. Мы ведь продолжали повышать потолок. А на больших высотах не только человек задыхается без кислорода, но и мотор. Вот и приходилось нагнетать дополнительный воздух. Задача решалась остроумно: мы использовали выхлопные газы, которые прежде попросту выбрасывались в атмосферу. Выхлопа всех цилиндров включались в общий коллектор и вращали турбинку, турбинка вращала компрессор, и мы без затраты энергии получали дополнительную тягу. Понимаете?
На аэродром приехал в тот день главный конструктор. Сам уточнял задание, давал инструкции летчику. Мы точно наметили маршрут, задали высоту: три тысячи метров. Левушка слушал, отвечал односложно: «Да», «Есть», «Сделаю». Мне показалось, что он невнимателен. Провожая его к машине, я спросил:
— Когда вчера уснул?
— Рано... Ну что вы так смотрите? Ей-богу, рано! А вам моя невеста понравилась?
— Ты сейчас не об этом должен думать.
— Сдам машину, мы с ней распишемся, — сказал он.
А через четверть часа выбросился из самолета. Он вышел к аэродрому не там, где мы намечали, а со стороны станции. И ниже заданной высоты. Потом прямо над нами Левушка сбросил фонарь, аккуратно перевернул машину, прыгнул, раскрыл парашют. Действовал он, надо признать, спокойно и четко. Однако машина продолжала лететь. Он уж приземлился на поле, а она все летела, летела. И мотор работал, пока она не ткнулась в землю...
— Пожар! — сказал Левушка.
— Причина?
— Не знаю. Дым... Полна кабина дыма.
— Ну?
— Высоты у меня было мало.
— Ну?
— Прыгнул.
Он ничего не понял. Он просто перевернул машину и выпрыгнул. А она еще минуты три летела.
— Давление масла какое было? Исходный режим? Температура?
— Дым, — сказал он. — Черный дым. Полна кабина дыма.
Главный конструктор, ни слова не говоря, повернулся, уехал. Настроение у меня было... Ну, да что говорить, сам ведь пригласил этого человека. А он даже на приборную доску не взглянул. Он включил турбокомпрессор, и часть выхлопных газов попала в кабину (мы еще немало повозились потом с доводкой системы, пока добились полной герметичности). Так он, душа с него винтом, даже понять не пытался, откуда дым, — прыгнул! А она, бедная, еще минуты три летела!
— Что мне теперь будет? Что со мной сделают? — И еще почему-то раза три спросил: — Сдавать спецовку?
— Иди. Пиши объяснение, — сказал я.
А на проходной встречаю девушку, ту самую.
— Что с ним?!
— Не надо плакать. Цел ваш Левушка.
Я тогда даже не удивился, что она оказалась там.
Он ведь, повторяю, четко действовал, четко и вполне логично для простого строевого пилота. В кабине дым — значит, на самолете огонь, значит, пожар в воздухе, значит, надо прыгать; сработал простейший рефлекс. А для настоящего испытателя формула «нет дыма без огня» не закон. Он знает, что дым еще не обязательно огонь, а огонь не обязательно пожар.
Во всяком случае, это требует проверки. У него сработал бы другой простой рефлекс: раз твое действие привело к неприятности — переиграй обратно. Раз после включения «ТКБ-3» появился дым — выключи «ТКБ-3». Это профессиональное, как дважды два; испытатель поступил бы так, не думая. А Левушка наш при всей его храбрости испытателем не был. И такая вышла чушь! Помирать буду, не забуду.
— ...Скажите, а дальше что было с этим Левушкой?
— Дальше что? Говорили, женился он на ней. У нас больше не работал.
Рассказ о хладнокровном пилоте
— Вы Шиянова знаете, Георгия Михайловича? Вот уж кто умел земное оставлять земле. Удивительного спокойствия человек! Надо было видеть, как он отдыхал перед полетом: сядет в глубоком кресле, глаза закроет, мускулы расслабит... Помню, я спросил у него как-то, пойдет он или не пойдет на «Дядю Ваню».
— Нет, дорогой, — отвечает, — не пойду.
— Хорошая вещь... Добронравов играет.
— У меня, видишь ли, трудная сейчас машина.
— Ну и что?
— Тяжелых спектаклей лучше избегать. Все-таки зазубрина на психике.
А сам могучий мужик. Ручищи атлета, шея борца, грудь боксера. Он и был смолоду боксером, и акробатом, и, кажется, тяжелоатлетом. Сам мне как-то рассказывал, что на высоте 7200 метров побывал впервые еще летом 1931 года (то есть раньше всех других летчиков) — участвовал в восхождении на Памир. Сильный, абсолютно здоровый, хорошо тренированный спортсмен. И следил за собой, как спортсмен, твердо решивший стать чемпионом: я не помню случая, чтобы он лег спать позже одиннадцати часов... Словом, такому человеку я спокойно мог доверить нашу последнюю высотную машину. А она, по идее, должна была работать уже на высоте 14 тысяч метров.
Первый наш самолет с герметической кабиной... Когда он поднимался на высоту 14 тысяч метров, давление в кабине соответствовало высоте 7—8 тысяч. Не стану вам рассказывать, как мы этого добивались, поверьте на слово: работа была сложная. Однажды перед самым началом испытаний мы проверяли в ангаре герметичность. Ведущий конструктор сел в кабину, закрыл фонарь и «полетел» — включил давление. Сидит, следит за ртутным манометром, записывает показания расходомера... и вдруг — взрыв. Стекло разлетелось, конструктор оказался в атмосфере ангара. Бледный сидит. «Надо будет учесть, — говорит. — Надо обязательно учесть: стекло обычного типа теряет прочность».