Разные годы
Шрифт:
Вот он сидит в снежном домике и выстукивает простые слова, полные глубокого смысла. Не отрываясь от своей работы, Кренкель кивком головы приглашает нас к себе. Я сажусь у входа в домик, который можно было, пожалуй, скорее назвать снежным ящиком, потому что шелковую крышу домика сорвали. Папанин уже не вмещается, и он кричит, перегибаясь через мое плечо:
— Теодорыч, может быть, тебе малицу принести? Ты не замерз?
Эрнст Кренкель прерывает передачу радиограммы, говорит «нет», но быстро прячет руку в меховой сапог. Он потирает руки, стараясь быстрее
Кренкель снова протягивает указательный палец к ключу. Мы видим окоченевшую, синеющую руку, на которую нельзя смотреть без волнения. Казалось, эти грязные, недавно ошпаренные кипятком пальцы Кренкеля отражают всю трудную жизнь четырех зимовщиков на льдине. Суставы с трудом сгибаются. Когда замерзает один палец, Кренкель начинает выстукивать другим.
Но вот радиограмма передана. Кренкель встает, высокий, гордый, задумчивый. Он говорит деловито и спокойно:
— Ломайте!
Мы разрушаем стены снежной радиостанции, вытаскиваем нарты и идем к ветряку.
Теперь можно снять «энергетическое сердце» зимовки. Но прежде всего надо вырыть снежные ямы — тросы, удерживающие ветряк, уходят в глубь льдины.
Папанин просит:
— Братки, все снимайте тихо, без спешки.
Люди опускаются в снежные ямы. Федоров им подает ножи. Тросы освобождаются, и люди осторожно, как ребенка, несут на руках ветряк к нартам.
Иван Дмитриевич Папанин появляется то здесь то там и хлопотливо, по-хозяйски, спрашивает:
— Ничего не забыли?
Нет! Можно ли забыть на льдине вещи, которые были спутниками наших героев в беспримерном дрейфе! Кренкель уговаривает нас: «Потихоньку несите мачту, она в музей пойдет!» Мелочи обихода, оставленные папанинцами, мгновенно подхватывались нами и прятались по карманам. На льдине осталась лишь большая банка с продовольствием. «Пусть подберут ее белые медведи», — сказал Папанин.
В это время таймырцы разбирают старую жилую палатку, которую зимовщики покинули во время сжатия льдов. Нагружаются последние нарты, и моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» ценой величайших усилий, протянувшие руку помощи четверке героев, впрягаются в нарты.
А они, четверо зимовщиков, стоят еще на льдине. Они молча прощаются со своим лагерем, с которым свыклись, с торосами, очертания которых они так хорошо изучили.
— Все-таки мы поработали здесь неплохо, — говорит Папанин.
— Конечно, конечно, — отвечает Кренкель.
— Ну, что ж, пойдем, — предлагает Ширшов.
Однако все продолжают стоять.
Они поднимаются на высокий торос, где развевается алый флаг СССР. Там они стоят несколько минут, взявшись за руки. Льдина опустела. Лагерь уже погружен на корабли.
Иван Дмитриевич набрасывает на голову меховой капюшон. Говорит тихо:
— Надо идти, братки, дело к вечеру… Что ж вы стоите?
Тогда Петр Ширшов и Евгений Федоров с нарочитой веселостью сбегают со снежного холма и возвращаются на льдину. За ними идет Иван Папанин. Усиливается ветер.
Пройдя немного, он останавливается, оглядывается и снова идет вперед.
Иван Дмитриевич покидает льдину последним. Идет медленно, задумчиво. Он кутается в малицу и снова стоит сгорбившись. За ним приходят моряки с кораблей, берут его под руки.
— Ну, пойдем, — говорит он, — пойдемте!
Под торжественные гудки ледоколов Папанин и Кренкель поднимаются по трапам на «Мурман», а Федоров и Ширшов — на «Таймыр». Среди флагов, расцветивших ледовые корабли, поднимаются вымпелы: «На борту — депутаты Верховного Совета СССР».
«Таймыр» и «Мурман», перекликаясь гудками, освещая путь голубыми лучами прожекторов, начали разворачиваться.
Иван Папанин и Эрнст Кренкель стояли на капитанском мостике «Мурмана», усталые, грязные и обветренные, в меховых костюмах, но с обнаженными головами. Измятые и порванные шапки-ушанки они засунули за пояса, которые отвисли под тяжестью револьверов и охотничьих ножей. Ветер ерошил давно не стриженные волосы. Кто-то сказал Папанину: «Пожалуйста, в каюту, там уже все готово!» Иван Дмитриевич коротко ответил: «Сейчас!» — но продолжал стоять на мостике.
В радиорубках кораблей уже бушевала буря. Широковещательные станции разных стран прерывали свои программы, дикторы оглашали последнюю радиограмму станции «Северный полюс» — спокойную, деловитую, будничную. Радиограмма передавалась по всей Европе, неслась в Америку, гордо звучала на всех языках. Она завладела короткими и длинными волнами, и, по образному выражению Кренкеля, «в эфире стало тесно». А советские люди, завершившие этой радиограммой свою исследовательскую деятельность на дрейфующей льдине, стояли на ледокольных пароходах и молча прощались с ней. Льдина уже скрылась во мгле, дрейфующая станция или, вернее, ее остатки — были позади.
— Что ж, Дмитрич, пойдем! — сказал Кренкель. И они начали молча спускаться в каюту.
За ними шли моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» через свирепые штормы и грозные льды. Люди поддерживали Папанина и Кренкеля, когда они шли по скользкой палубе, заботливо предупреждали:
— Потихонечку… осторожно — там ящики… Эрнст Теодорович, нагнитесь — низкая дверь…
Они шли тихо и осмотрительно, с детской послушностью. Кренкель складывался вдвое, влезая в низкую дверь.
— Вот ваша каюта, — показал старший помощник капитана, — ванны уже приготовлены…
Папанин и Кренкель вошли в каюту и остановились в нерешительности. Обычно хлопотливый, деятельный Иван Дмитриевич осматривался по сторонам, ощупывал накрахмаленные простыни, новые черные костюмы, приготовленные для них, почему-то снял телефонную трубку. Усмехнулся: «Давно не звонил по телефону! Давай раздеваться, Теодорыч…»
Не дожидаясь этого приглашения, Кренкель сбросил с себя меховую рубашку. Папанин сиял меховые унты, осмотрел их.
— Полазил я в них по торосам… Пора и им на покой!