Разные годы
Шрифт:
Потом он стащил с плеч куртку, замасленную, заплатанную, и бережно, по старой привычке (осталась от флотской службы!), сложил ее. Под меховой курткой оказалась еще одна — почище и поновее.
Вошел врач, начал перечислять закуски, поданные к столу… Кренкель выслушал и сказал:
— Это все хорошо, доктор, но нам бы хотелось послать радиограммы домой — родным!
Принесли бумагу, и несколько минут полураздетые, продрогшие полярники размашистым почерком писали теплые слова любимым людям, с которыми расстались много месяцев назад.
Теперь они, кажется, повеселели, Кренкель даже пошутил, примеряя
— Это что, на пол-Кренкеля?
Костюм был явно мал, и его заменили. Папанин вышел из каюты.
— Ну, братки, где тут у вас ванная?
Ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман» остановились во льдах на ночевку. Есть возможность посмотреть, как устроились на «Таймыре» Петр Ширшов и Евгений Федоров.
В кают-компании уже сидит Ширшов — переодетый, чистенький, неузнаваемый. Федоров подстригает свои «косички». В этой операции ему охотно помогает кто-то из моряков.
Фотографы упорно преследуют молодых ученых. Стоит им остановить свой взгляд на газете, лежащей в каюте, как с возгласом: «Они читают первую газету!» — к ним бросаются люди с фотоаппаратами. Затем в объектив попадают «ошеломляющие» кадры — первое бритье, первый стакан чаю, первая прогулка на верхней палубе, первая улыбка, первый обед — словно зимовщики только начинают жить, словно они никогда не улыбались там, на своей льдине, или не пили чая, или не обедали!
— Вот самое главное, — говорит Ширшов и показывает на три небольших ящика, спрятанных на верхней полке в их каюте.
Это — научные результаты девятимесячной работы дрейфующей станции «Северный полюс».
Уже на рассвете Папанин выходит на палубу. Корабли стоят во льдах, прижавшись друг к другу. Тихая звездная арктическая ночь. Только откуда-то доносится гул. То затихая, то вновь усиливаясь, гул этот напоминает отдаленные орудийные салюты.
— Подвижка льдов, — говорит Папанин, — слышите? Какая сила!
Выходит Кренкель и зовет его в каюту.
— Пора, Дмитрич, спать, пойдем!
Днем позже все четверо прощаются с друзьями — моряками «Таймыра» и «Мурмана» — и переходят на «Ермак».
Теперь путь лежит прямо к Ленинграду.
С трудом полярные исследователи «осваивают» шум. Они привыкли к тишине и одиночеству в своей маленькой палатке. Ледяной мир, который они исследовали, был велик и бескраен, но их жизнь протекала в шалашах-лабораториях или в тесной палатке, где они работали, питались, спали, вели свои дневники, слушали концерты, коротали досуги, проводили торжественные банкеты по праздникам, согревались в полярную ночь, готовились к научным наблюдениям, устраивали горячие диспуты. Такая жизнь требовала от четырех зимовщиков взаимного понимания и большого внутреннего напряжения, «полной мобилизации внутренних ресурсов», как выразился однажды Кренкель. У них была общность цели. Этого было достаточно, чтобы каждый из них, рискуя жизнью, в нужную минуту пришел на помощь другу.
Не впервые они попали на зимовку. Папанин давно известен в мире полярников как человек беспримерной отваги. Эрнст Кренкель — ветеран полярных зимовок. Еще в 1924 году его увлекла трудная профессия радиста-зимовщика. Два молодых «ученых-неразлучника», как прозвали Петра Ширшова и Евгения Федорова, принесли на станцию «Северный полюс» свой опыт, упорство, трудолюбие. Папанин так и называет их по-отечески
Все они прекрасно представляли себе, какие трудности ждут их на этой подвижной зимовке, сулившей неизмеримо больше опасностей и риска, чем земная полярная станция на побережье или островах Северного Ледовитого океана. Они должны были совершить научный подвиг. Со всей страстью отдались они своему делу и ради него жертвовали тем, что принято называть «личной жизнью».
И вот теперь, когда наступил час встречи с друзьями, зимовщики с большим трудом свыкаются с новой обстановкой. Шум утомляет их. Жалуясь на головную боль, они стараются уйти в свои каюты, посидеть там без людей.
Но так было только в первые дни нашего плавания. Шторм продолжает неистовствовать. Идущий на буксире «Мурман» зарывается в волны. Название судна смыто с бортов соленой водой океана и только угадывается по неясным очертаниям букв. Когда смотришь, как моряки «Мурман» после двухмесячного непрерывного плавания ведут свое маленькое судно, невольно вспоминаются слова Фритьофа Нансена, что на деревянных ботах могут плавать только железные люди. Во время штормов, неотступно сопровождавших нас от Гренландского моря до Финского залива, когда крен судна доходил до 58 градусов и по бортам было легче ходить, чем по палубе, — в это время «Мурман», подняв паруса, твердо шел вперед. И, когда Иван Дмитриевич Папанин пришел на «Мурман» и сказал его команде: «Молодцы, братки», они почувствовали себя вознагражденными за все многострадальные дни их плавания.
Как-то встреченные нами в пути норвежские рыбаки, увидев Папанина, закричали ему «ура». Начальник станции «Северный полюс» недоумевал: откуда они знают? Да, теперь четырех советских зимовщиков знает весь мир!
Постепенно все четверо становятся более общительными. Они рассказывают о своей жизни на полярной льдине.
В каюте, где живет Кренкель, рядом с его кроватью лежат семь толстых тетрадей. Это — радиожурналы станции «Северный полюс». Журналы, в которых записаны тексты всех исходящих и входящих радиограмм, начиная от первых слов «какая радость» и кончая последней фразой, переданной перед уходом со льдины «всем, всем, всем», рассказывают всю историю жизни дрейфующего полярного лагеря.
Иван Папанин ночью, когда почти все население ледокола спит, забегает в кают-компанию. Он одет по-домашнему, в мягких туфлях, китель его расстегнут.
— Эх, тихо идем, — вырывается у него.
— Шторм, — кратко отвечает штурман.
Мимо дверей кают-компании одиноко бродит черный пес Веселый, ко всем ласкаясь, с тревогой поглядывая на Папанина. Иван Дмитриевич говорит с Веселым на различные темы, как, бывало, там, на льдине, когда друзья отдыхали в спальных мешках и хотелось с кем-либо поговорить.
На рассвете Папанин спускается в трюм. Там лежит вся станция «Северный полюс», упакованная в ящики. Ивана Дмитриевича окликают. Он оглядывается: видит Ширшова и Федорова. Будто оправдываясь, Папанин говорит:
— Вот шел в кочегарку и решил заглянуть — как тут?
Но молодым ученым, знающим характер своего начальника, не нужны оправдания. Их тоже потянуло сюда.
— Скоро Ленинград, — задумчиво говорит Федоров.
— Да, — отвечает Папанин. — Скоро простимся с «Ермаком». А там и Москва. Совсем близко!