Разные оттенки смерти
Шрифт:
Он уставился на простыню, в которой запутались его руки. И вздохнул.
– Уже тогда я понял, что как художник ты гораздо лучше меня – мне с тобой никогда не сравняться. Потому что ты пишешь не предметы. И даже не людей.
Перед его мысленным взором снова возник портрет трех пожилых подружек. Трех граций. Эмили, Беатрис и Кей. Их соседок по Трем Соснам. Как они смеются и обнимают друг друга. Старые, немощные, на пороге смерти.
У них были все основания, чтобы бояться.
И все же любой смотревший на картину
Радость.
В то мгновение, глядя на портрет, Питер Морроу понял, что обманут.
И понял кое-что еще. Нечто такое, чего люди, созерцающие необыкновенные творения Клары, возможно, и не сумеют понять осознанно, а только почувствовать. Почувствовать всей душой.
Без единого распятия, облатки или Библии, не подыгрывая священникам или церкви, картины Клары излучали тонкую духовную веру. Яркими точками в глазах.
Старыми руками, держащими старые руки. Со всей радостью жизни.
Радость жизни – вот о чем были картины Клары.
Если остальная часть циничного мира искусств писала худшее в человеке, то Клара писала лучшее.
Долгие годы ее обвиняли за склонность к крайностям, высмеивали, подвергали остракизму. Этим занималось все художественное сообщество, и Питер в частности.
Питер писал предметы. Делал это прекрасно. Он даже заявлял, что напишет Бога. И некоторые торговцы произведениями искусства поверили ему. Хорошая рекламная история. Но он так и не встретил Бога, а потому не смог Его написать.
Клара не только встретила Его, она Его знала. И писала то, что знает.
– Ты права. Я всегда тебе завидовал, – сказал Питер, глядя ей прямо в глаза. Страха больше не было. Он уже перешел эту черту. – Я завидовал тебе с самого первого дня, как увидел тебя. И это чувство никогда меня не покидало. Я пытался его прогнать, но оно всегда оставалось со мной. Оно росло со временем. Ах, Клара. Я люблю тебя и ненавижу себя за то, что поступаю так по отношению к тебе.
Она хранила молчание. Не помогала ему. Но и не пыталась помешать. Он должен был справиться сам.
– Но я завидовал не твоему искусству. Я думал, оно есть, а потому игнорировал его. Делал вид, что не понимаю. Но я прекрасно понимал, что ты делаешь в своей мастерской. Что пытаешься передать. Я видел, что с годами ты подходишь все ближе и ближе к цели. И это убивало меня. Боже мой, Клара, ну почему я не мог просто радоваться за тебя?
Она хранила молчание.
– Увидев «Три грации», я понял, что ты достигла вершины. А потом этот портрет. Рут. Боже мой. – Плечи у него поникли. – Кто, кроме тебя, мог изобразить Рут в образе Девы Марии? Настолько исполненной презрения, горечи и разочарования.
Он взмахнул руками, потом уронил их и выдохнул.
– А потом эти точки. Крохотные белые точки в ее глазах. В глазах, исполненных ненависти. Но эти две точки перечеркивают ненависть и все остальное.
Питер посмотрел на Клару, которая была так далеко от него, на другой стороне кровати.
– Я не завидую твоему искусству. Никогда не завидовал.
– Ты лжешь, Питер, – прошептала Клара.
– Нет. Нет, я не лгу, – сказал Питер срывающимся от отчаяния голосом.
– Ты обрушился с критикой на «Три грации». Ты высмеивал портрет Рут! – выкрикнула Клара. – Ты хотел, чтобы я забросила их, уничтожила.
– Да, но дело было не в картинах! – прокричал в ответ Питер.
– Вранье.
– Не в картинах. А в…
– Ну? – завопила Клара. – Ну? Так в чем? Постой, я попробую догадаться. Во всем виновата твоя мать? Твой отец? В том, что у тебя было слишком много денег или тебе их не хватало? В том, что твои учителя тебя унижали? Что твой дедушка пил? Какое извинение ты приготовил на этот раз?
– Нет, ты не понимаешь.
– Прекрасно понимаю, Питер. Я тебя понимаю слишком хорошо. Пока я прозябала в твоей тени, у нас все было в порядке.
– Нет. – Питер поднялся с кровати и стал пятиться, пока его не остановила стена. – Ты должна мне верить.
– Я тебе больше не верю. Ты меня не любишь. Любящий человек никогда не сделает такого.
– Нет, Клара, нет.
И тут безумное, головокружительное, ужасающее падение завершилось. Питер рухнул на пол.
– Дело было в твоей вере! – прокричал он, падая. – В твоих убеждениях! Твоей надежде! – У него перехватывало дыхание, хриплый голос срывался. – Это было нечто гораздо худшее, чем твое искусство. Мне хотелось уметь писать так, как пишешь ты, но только потому, что в этом случае я бы видел мир так, как видишь его ты. Боже мой, Клара, все, чему я завидовал, – это твоя вера.
Он подтянул колени к груди и обхватил их руками, отчего стал совсем маленьким, как ему и хотелось. Маленький шарик. И принялся раскачиваться.
Вперед-назад, вперед-назад.
Клара с кровати смотрела на него. Она молчала не от ярости, а от удивления.
Жан Ги Бовуар собрал в охапку грязное белье и швырнул его в угол.
– Прошу, – улыбнулся он, – устраивайтесь.
– Merci, – сказал Гамаш, садясь.
Колени его немедленно и пугающе взлетели выше плеч.
– Осторожнее с диваном! – крикнул Бовуар с кухни. – Кажется, пружины там совсем гикнулись.
– Не исключено, – сказал Гамаш, стараясь усесться поудобнее.
Он подумал, что так, наверное, выглядит турецкая тюрьма. Пока Бовуар наливал им выпивку, Гамаш оглядывал меблированную квартиру в самом центре Монреаля.
Единственной ее отличительной чертой была груда белья в углу и плюшевый зверек, лев, на незастеленной кровати. Это казалось странным, даже инфантильным. Трудно было представить, чтобы Жан Ги играл с плюшевыми зверьками.