Разные оттенки смерти
Шрифт:
Гамаш поблагодарил и повесил трубку. Потом набрал сотовый Сюзанны. Телефон был отключен. Положив трубку, он легонько постучал очками по ладони.
Казалось, участники воскресного собрания АА канули в небытие.
Ни Сюзанны Коутс, ни Тьерри Пино.
Давало ли это повод для беспокойства? Арман Гамаш знал, что отсутствие любого так или иначе причастного к расследованию убийства уже есть повод для беспокойства. Но не паники.
Он встал, подошел к окну, из которого открывался вид на Белла-Беллу и Три Сосны. Подъехала
Из машины вышел человек и огляделся. Он выглядел неуверенным, но не потерянным.
Наконец он решительно двинулся к бистро.
Гамаш прищурился, глядя на него, и проворчал:
– Так-так.
Он повернулся и посмотрел на часы. Почти полдень.
Взяв со своего стола большую книгу, старший инспектор сказал:
– Я буду в бистро.
Лакост и Бовуар понимающе улыбнулись.
Гамаш не мог сказать, что так уж сильно винит их за это.
Глаза Гамаша привыкли к сумеречному свету в бистро. На улице было тепло, но в обоих каминах горел огонь.
Он словно вошел в иной мир, мир с собственной атмосферой, своими сезонами года. В бистро никогда не было ни слишком холодно, ни слишком жарко. Комфортно.
– Salut, patron, – поприветствовал его Габри, помахав из-за длинной полированной деревянной стойки. – Так скоро вернулись? Скучали без меня?
– Мы не должны говорить о наших чувствах, Габри, – сказал Гамаш. – Это может стать тяжелым ударом для Оливье и Рейн-Мари.
– Тут вы абсолютно правы, – рассмеялся Габри и, выйдя из-за стойки, предложил Гамашу лакричную трубочку. – И еще говорят, что лучше всего подавлять эмоции.
Гамаш сунул лакричную трубочку в рот, словно закурил.
– Очень по-европейски, – сказал Габри, кивая. – Настоящий инспектор Мегре.
– Merci. Всегда именно так и хотел выглядеть.
– Сядете на улице? – спросил Габри, показывая на террасу с круглыми столиками и вишневого цвета зонтами от солнца.
Несколько посетителей попивали там кофе, кое-кто – аперитивы.
– Нет, я ищу кое-кого.
Арман Гамаш указал вглубь бистро, на столик у камина. Там удобно устроился галерист Дени Фортен, который, судя по всему, чувствовал себя как дома.
– Но сначала у меня к вам вопрос, – сказал Гамаш. – Месье Дени Фортен говорил с вами на вернисаже Клары?
– В Монреале? Да, – рассмеялся Габри. – Говорил-говорил. Он извинялся.
– Что он сказал?
– Он – я цитирую – сказал: «Приношу извинения за то, что назвал вас проклятым гомосеком». Конец цитаты. – Габри испытующе посмотрел на Гамаша. – Вы же знаете, это я и есть.
– До меня доходили слухи. Но когда тебя так называют, это не очень приятно.
Габри покачал головой:
– Это случилось не в первый раз. И вероятно, не в последний. Но вы
Они посмотрели на удобно устроившегося галериста. Томного, расслабленного.
– Что вы о нем думаете? – спросил Гамаш. – Если он предложит мне выпивку, стоит ли ее сначала проверить?
Габри улыбнулся:
– Вообще-то, он мне нравится. Немногие из тех, что называли меня проклятым гомосеком, потом извинялись. Это его плюс. И еще он извинился перед Кларой за то, что так с ней обошелся.
Значит, галерист не обманул, подумал Гамаш.
– Он тоже был здесь в субботу на вечеринке. Клара его пригласила, – сказал Габри, проследив за взглядом Гамаша. – Я не знал, что он остался.
– Он не оставался.
– А с чего же он вернулся?
Гамаш задавал себе тот же самый вопрос. Он видел, как Дени Фортен приехал несколько минут назад, и пришел, чтобы спросить его об этом.
– Никак не ожидал увидеть вас здесь, – сказал Гамаш, подходя к Фортену.
Тот поднялся со своего места, и они обменялись рукопожатием.
– Я не собирался приезжать. Но в понедельник галерея закрыта, и мне стали приходить в голову разные мысли.
– Какие?
Они расположились в двух креслах. Габри принес им лимонад.
– Вы сказали, что вам стали приходить в голову разные мысли, – напомнил Гамаш.
– О том, что вы мне рассказали вчера.
– Об убийстве?
Дени Фортен покраснел:
– Вообще-то, нет. О Франсуа Маруа и Андре Кастонге, которые все еще здесь.
Гамаш знал, что имеет в виду галерист, но ему хотелось, чтобы собеседник произнес эти слова вслух.
– Да-да, я слушаю.
Фортен усмехнулся. Улыбка была мальчишеская и обезоруживающая.
– Мы в мире искусства предпочитаем думать о себе как о бунтовщиках, нонконформистах. Как о людях, свободных духом. Мы считаем, что интуитивно и интеллектуально мы выше других. Но не случайно же все это называется истеблишментом мира искусства. Факт состоит в том, что большинство идет проторенной тропой. Если один дилер нашел художника, вскоре к нему присоединяются другие. Мы идем по чужому следу. Так создаются художники. Не потому, что один лучше другого, а потому, что у дилеров стадное мышление. Они вдруг все решают, что им нужен именно этот художник.
– Они?
– Мы, – неохотно сказал Фортен, и Гамаш опять отметил, что румянец раздражения всегда готов появиться на лице галериста.
– Этот художник становится следующим важным событием?
– Бывает. Если бы в дело ввязался один Кастонге, я бы не стал беспокоиться. Или даже один Маруа. Но когда сразу двое…
– А почему вы думаете, что они все еще здесь? – спросил Гамаш.
Он знал почему. Маруа сказал ему. Но ему хотелось выслушать интерпретацию этого от Фортена.
– Все дело в обоих Морроу, конечно.