Разомкнутый круг
Шрифт:
– Ну, коли так, бабушка, то садитесь в коляску, – согласился он.
День выдался славный. Уже с утра солнце на совесть взялось за дело, Максиму было жарко в парадном колете, но он не решился расстегнуть его, а то вдруг отец осудит, подумает, что сын уставную форму одежды не соблюдает.
Поэтому, несмотря на припекающее солнце, он стоял перед двумя крестами, вытянувшись во фрунт, в наглухо застегнутом колете и прижимал к груди офицерскую шляпу.
Склонив голову, разглядывал веселую зеленую травку, покрывавшую два холмика, и стоявшую
Огромные дубы и липы слабо шелестели над головой.
«Отцовский крест совсем почернел от дождей, – подумал он, – а мамин – будто вчера поставили… – Сглотнул комок в горле. – Я – боевой офицер! Мне негоже…» – растер кулаком набежавшую слезу и вдруг почувствовал себя потерявшимся в этом мире одиноким маленьким мальчиком – и молча плакал, больше не вытирая слез.
После кладбища, оседлав Грешиню, носился по полям, уговаривая себя успокоиться, и остановил вздрагивающую боками и роняющую пену с губ лошадь на крутом берегу Волги. Всмотрелся в далекий и недоступный противоположный берег.
Ночью, раскрыв окно, долго не мог уснуть, вдыхая запах цветущих яблонь, груш и вишен из запущенного сада за домом.
Соловьи и акации пьянили голову.
Хотелось молиться, мечтать и любить!..
Несколько последующих дней вместе с архитектором выбирали место под церковь и дом. Свой старый дом Рубанов ломать не решился и для нового выбрал место рядом, пожертвовав кусочком сада.
– Станете без меня строить, так не дай бог хоть одну акацию загубите, – предупредил длинноволосого мэтра от архитектуры.
Тот согласно покивал головой и, ухватив рукой свое худое лицо, принялся усиленно о чем-то размышлять.
На эскизе дом Рубанову нравился. Особенно четыре крепких каменных колонны, поддерживающие балкон.
«Эти уж не упадут и не потеряются», – думал он.
– Арку тоже не трогайте, – распоряжался Максим, – можете только ворота навесить.
Для церкви место искали дольше. И подсказал его Изот.
Храм решили возводить на зеленой возвышенности, расположившейся неподалеку от Волги между Рубановкой и усадьбой.
Староста постепенно начинал загораться идеей.
«К тому же из прибыли отчислять не придется», – радовался он.
«При церкви склеп возведу… Туда потом деда с родителями перенесу и самому местечко найдется», – думал Максим.
А по ночам с ума сводили акации и соловьи…
Не спалось и Мари. О приезде молодого барина она узнала уже на следующий день.
«Он здесь, рядом!» – отчего-то замирало сердце.
И по ранней утренней прохладе, накинув на ночную сорочку шаль, босиком бежала по росе через сад в дальнюю заброшенную беседку у заросшего тиной пруда и там, поджав ноги и укутавшись в платок, встречала зарю, слушая соловьев и считая годы, предсказанные гулкой кукушкой, куковавшей где-то там, вдалеке, может даже, в Рубановке.
Вдыхая аромат сада, она наслаждалась одиночеством, деревенской тишиной, плавным падением капель
От всего этого было так чудно-хорошо, что хотелось молиться, плакать и любить!..
Однако день проходил за днем, а с визитом в Ромашовку никто не ехал. Напрасно Мари выходила к чугунным воротам или по длинной липовой аллее шла к белой каменной беседке и оттуда глядела на Волгу и Рубановку на другом берегу.
«Господи!.. – беззвучно молилась она. – Ну что Тебе стоит… пусть он приедет сюда…»
И то ли была услышана ее молитва, то ли вдруг Максим почувствовал непреодолимое желание помолиться за преподобного Варнаву Ветлужского, двадцать восемь лет проведшего в пустынном месте близ реки Ветлуги на горе Красной, но 11 июня, в день святого апостола Варнавы, надев белый парадный мундир с орденами, он отправился на лодке в ромашовскую церковь.
На весла посадил похмельного Агафона, и тот, пыхтя и сопя, бодро прогреб с полверсты, а затем спекся, и лодку стало сносить по течению.
«Так вместо Ромашовки в Астрахань попадешь». – Сменил его Максим, и вторую половину пути греб сам, протерев на ладонях белые парадные перчатки и забрызгав лосины.
Дабы просохнуть, в гору поднялся пешком, хотя по пятам за ним следовал ромашовский мужичонка на худой кляче, запряженной в скрипучую телегу, и скрипучим под стать телеге голосом канючил сначала гривнягу, затем пятачок, а на вершине горы предлагал за копеечку отвезти барина «хоть к черту на куличики…».
Копеечку Рубанов ему принципиально не дал и, сопровождаемый прилипчивым мужичком, мечтавшим обмыть страдания святого старца, пешком добрался до церкви, где щедро одарил нищих, гордых своими культями и незаживающими гноящимися язвами, которые они старательно поддерживали в прекрасном рабочем состоянии, чтобы те не дай бог не зажили и не лишили их владельцев стабильного куска хлеба.
Преподобный Варнава, помня свое одинокое сидение на горе, расчувствовался и надоумил посетить в этот день церковь отставного генерала с дочкой. Мари и Рубанов сразу увидели друг друга и замерли, удивляясь, может ли такое быть…
Глядя на ее лицо, он подумал, возможна ли на этом свете подобная красота, и склонил голову, словно перед иконой.
А она, глядя на его склонившуюся голову, подумала, что это сон… Всего лишь прекрасный сон, навеянный огоньками свечей, душистым сумраком церкви, ликами святых и напевными звуками православной молитвы.
Перекрестившись и не понимая что делает, она зажгла тонкую свечу от другой и что-то зашептала, глядя на лик Христа, слушая и не слыша голос священника, а в душе все пело… и звонили малиновые колокола!
И когда после службы вышли из церкви, она по-прежнему боялась, что вот сейчас дивный сон закончится, и она проснется…
Будто откуда-то издалека услышала голос отца, что-то говорившего Ему о чинах и наградах, и слышала Его голос, что-то отвечавший отцу…
Затем он повернулся к ней и замер…