Разомкнутый круг
Шрифт:
Смущаясь и делая безразличный вид, она протянула чуть вздрагивающую руку, другой рукой опираясь на зонтик, чтоб не потерять сознание и не упасть, любуясь им, стараясь скрыть это – и не умея…
Взгляд ее застыл поверх его головы, когда он склонился и, ласково приняв ее ладонь, нежно прикоснулся к руке таким романтичным и в то же время благоговейно-утонченным поцелуем, что она с трудом справилась с задрожавшими губами…
Солнце сверкало, просвечивая его волосы и делая их блестящими, словно ангельский нимб.
Отпустив ее
47
«Ну зачем, зачем, зачем все это снова?!.
Опять эти зеленые колодцы глаз… Господи! Ведь я же утону в них…» – метался Максим по комнате вечером.
Неожиданно собрался дождь и забарабанил по крыше свой извечный мотив.
Из ящика стола Рубанов достал и положил перед собой привезенный из Петербурга один из двух английских пистолетов, подаренных в свое время князем Голицыным.
«Буду глядеть на вороненый ствол и вспоминать его зимний шепот». – Уселся в кресло и закурил трубку, вздрогнув от оглушительного выстрела грома.
Гроза бушевала над Рубановкой.
«Хватит! Один раз уже было…»
А утром в распахнутое окно тянуло божественной свежестью июньского дождя, чистого неба и мокрой травы.
Волшебные рубановские соловьи пели гимн солнцу, стрекотали кузнечики, жужжали пчелы, и сводил с ума запах умытого сада…
«Господи! Как необъятно прекрасен твой мир!..» – думал он, седлая Грешиню, и мчался по спящей еще деревне в сторону молчаливых полей и темнеющего вдали леса.
Когда медленно возвращался обратно, крестьяне запрягали лошадей в телеги, а бабы выгоняли со двора коров.
Бородатый пастух для острастки громко щелкал бичом.
И от всей этой мирной сельской картины на душе у Рубанова делалось спокойно и радостно.
День он проводил то с архитектором, то с Изотом, стараясь не думать о Мари, но часто ловил себя на том, что нет-нет, а глянет на другой берег Волги, где в мареве солнечного дня терялась Ромашовка.
Забывал он о Мари и сельской идиллии лишь тогда, когда архитектор и староста начинали совместно решать какой-либо финансовый вопрос.
Староста все хотел достать подешевле, но худшего качества, архитектор для своего творения требовал лучший, но самый дорогой кирпич и другой строительный материал.
В данном вопросе Рубанов всегда был на стороне архитектора.
– Скользкий, как заплесневелый огурец! – жаловался тот на старосту.
Изот привез из уездного города подрядчика и старшину строительной артели, чтоб познакомить их с барином и чудаковатым зодчим.
Архитектору, разумеется, подрядчик не глянулся.
– Лиса в сравнении с ним выглядит много простодушнее! – доказывал он
– Хозяйственные вопросы на нем, – отвечал скандальному мэтру.
«Не простое это дело – строительство! Но я хотел нервишки пощекотать…
На войне, оказывается, спокойнее было. Возможно поэтому прадед и не осилил дом…»
В конце месяца крепкий малый из ромашовской дворни привез Рубанову письмо от генерала, из которого следовало, что у его дочери завтра день ангела, и по сему случаю съедутся все ближайшие соседи: «А вы один из них…» – читал Максим, размышляя, ехать или нет.
«Поеду! – решил он. – А то неудобно получится. – Убрал в ящик стола послание, а сверху положил напоминающий о благоразумии пистолет, велев Агафону тотчас заложить тройку. – Слетаю в уездный городишко и куплю какой-нито подарок. – Сыпанул в карман горсть монет из саквояжа. – А завтра пораньше проснусь и нарву полевых цветов…»
Ранним утром его разбудил Агафон, притащивший отполированные ботфорты, и заплетающимся языком доложил, что чистил их всю ночь.
– Ну тогда ступай отдохни, – велел ему Максим, быстро одеваясь.
«Пора за цветами ехать».
Днем, отправляясь в Ромашовку, на весла посадил двух крестьян, оставив Агафона дома.
«А то с ним моряком станешь!.. – усмехнулся он. – Следует быть развязным до хамства, дабы она не имела на меня видов, ежели, конечно, оные имеются, – разрабатывал план действий. – Главное, не глядеть в ее глаза. И ежели сумею, вручу имениннице собственные ее письма, писанные Волынскому».
На ромашовском берегу его поджидала коляска с кучером, на которой и добрался до усадьбы.
Перед домом уже стояло несколько экипажей. Солидно выбравшись из коляски, он важно прошел в уважительно распахнутую толсторожим лакеем в бакенбардах дверь и не спеша поднялся по ступеням лестницы, где встречали гостей генерал с дочерью. Неподалеку от них стояли две молоденькие девицы.
Прежде поклонившись Владимиру Платоновичу, он повернулся к Мари – и со словами: – О радуйся, мой друг, прелестная Мария! Ты прелестей полна, любови и ума. С тобою грации, ты грация сама! – преподнес имениннице букет ромашек на длинных стеблях и цепочку с золотым сердечком с крупным бриллиантом посередине в сафьяновой коробочке, глядя при этом не на виновницу торжества, а на двух подруг.
От белой формы столичного гвардейца у барышень заблестели глаза. И на удивленный взгляд Мари ответил:
– Да Нарышкин все! Исхитрился вбить в мою голову вирши Батюшкова. – Поклонившись еще раз, прошел в зал, так как подошли с поздравлениями другие приглашенные.
У дивана лежали три красивые борзые, и мужская половина активно обсуждала их стати.
Женская половина с таким же жаром принялась обсуждать рубановскую стать.
– …Тот самый, – услышал он шепот, – хорош, хоша и веник подарил…