Разомкнутый круг
Шрифт:
46
После всех этих нервных дней вновь наступило затишье. Максим исправно нес службу и танцевал на балах, постепенно начиная скучать от такой размеренной и однообразной жизни.
«Трудно все-таки сразу отвыкнуть от боев и войны, – думал он, – негде нервы пощекотать…»
После дня рождения, в конце зимы, на него и вовсе напала хандра.
Чтобы не одуреть от тоски, придумал себе занятие и неожиданно увлекся им: решил построить в своей Рубановке
А все началось с того, что случайно познакомился в трактире с голодным и оборванным молодым человеком, который оказался архитектором.
Накормив его и выслушав мечту создать что-либо на века, и сам загорелся этой идеей.
Всю весну они увлеченно спорили, планировали и чертили на бумаге, а в конце мая Максим не долго думая взял полугодовой отпуск, простился с товарищами и отбыл на почтовых с сытым уже архитектором в Рубановку.
Набитый золотом саквояж прочно и солидно устроился у его ног.
Проделав первый прогон, Максим с длинноволосым архитектором не устали и решали ехать дальше. Но помехой, как всегда, оказался станционный смотритель, у которого, хоть убей, не было свежих лошадей.
«Да это же та самая станция, где меня обчистил Николя, – чему-то обрадовался Максим. – Может, и смотритель тот же?»
Теперь, конечно, чиновник относился к нему с несоизмеримо большим уважением, нежели в то время. Рубанов успел привыкнуть и не удивлялся почтению будочников, нижних чинов полиции и всякой мелкой чиновной сошки.
«Оболенский пустил бы в ход кулаки», – хмыкнул он и сунул смотрителю рубль серебром… Рожа у того сразу расплылась от счастья, а память прочистилась, и он вспомнил, что в конюшне случайно завалялись три свежие лошадки.
На этот раз до родных мест добрались удивительно быстро.
Сердце забилось сильнее, когда увидел, подъезжая к Чернавке, Покровскую церковь. И тут же пришло озарение…
Вспомнились детские годы и далекие мечты о трехглавом храме, символизирующем Отца, Сына и Мать. Теперь он точно знал, какой будет рубановская церковь.
При въезде в Рубановку, сердце стучало, как копыта идущего на рысях коня.
Поначалу он даже не узнал родовое свое гнездо – домов стало в два раза больше, а следовательно – и народу. Веселые по виду крестьяне отступали к заборам и кланялись барину.
А когда въехал под арку с двумя цифрами и остановил взгляд на старом барском доме, окруженном акациями, то сердце перешло на галоп.
Старая нянька почти совсем ослепла и с трудом ходила, но, угадав каким-то шестым чувством или, скорее, любящим своим сердцем, что приехал ее ненаглядный «внучок», с трудом выбралась на крыльцо и упала бы, не подхвати ее Максим.
Прижавшись к его груди, она ничего не сумела произнести, а лишь тихо плакала, радуясь, что дожила до такого
Рядом стоял Агафон и терпеливо ждал своей очереди обнять барина, шумно при этом сморкаясь и вытирая нос рукавом рубахи.
Следом за нянькой выбежали какие-то две девки, но Максим их не знал и никогда до этого не видел.
Не успела улечься пыль, поднятая его возком, как на тройке гнедых примчался Кешкин дед.
Вот кто ничуть не изменился.
– Изот Михеич! – увидев его, воскликнул Максим. – Мне кажется, ты умудрился даже время перехитрить… – обнял его худую спину.
– Да какие в нас хитрости, – потупился тот, откашлявшись и с удовольствием прикидывая, что барчук стал важным господином, а старосте большого барина и почета больше.
А когда, засуетившись, подхватил саквояж, чтоб помочь внести его в дом, лицо его приняло такое блаженно-восторженное выражение, что Максим рассмеялся, подумав: «Нюхом чует, старый черт, за что хвататься».
После того, как староста брякнул саквояжем, ставя его в комнате, и потер усталую руку, он почувствовал к его высокоблагородию безграничнейшее уважение, а когда увидел заслуженные им награды, то просто стал преклоняться перед барином.
Отдохнув и пообедав, Максим решил оглядеть свое имение.
Изот специально ждал его, чтобы сопровождать.
Начали они с конюшни.
– Рысака Гришки нет! – сообщил староста. – Продать пришлось, – и на вопросительный взгляд Рубанова добавил: – Старый стал, болеть начал. А заместо него вона каку красавицу приобрел, – хлопнул по крупу нервно задрожавшую атласной кожей и заплясавшую на задних копытах кобылу. Кукушкой зовут!
– Какой кукушкой? Отродясь у меня не было кукушек, а только гришки…
«Но это же кобыла… – задумался он и тут же решил назвать ее Грешиней – от слова "грех". – Все-равно когда-нибудь согрешит, и на Гришку похоже».
В деревню поехали на дедовой тройке. Правил он, как заправский ямщик.
– Сколь за день-то ездить приходится… – объяснял дед. – То поля поглядеть, то лесное хозяйство проверить, то мельницу, то заводишко… Маета, словом! – довольно говорил он. – А вот андбар, где я зерно храню, когда по уезду скупаю… А затем купцам продаю, но уже за другие деньги…
Деревенька-то, вишь как разрослась? Почти триста душ на тебе таперь числится… И души все работящие и крепкие.
А вот и винокуренный заводишко. – Радостно зачмокал на лошадей староста. – Как ягоду соберем, вино гнать начну. Деньга пойде-е-ет!..
– То-то смотрю, более пятисот рублев прислать не в силах?! – улыбнулся Рубанов.
– Да на кой они вам при таком-то саквояже?..
А этот длинноволосый кто будет? – перевел разговор на безопасную тему староста.
– Архитектор.