Разомкнутый круг
Шрифт:
– О мой Бог, господа! – вдруг снова остановился Оболенский, на этот раз разглядывая вывеску «Князь Изяслав». – Ведь это же было Мойшино заведение. Неужели вернулся и переименовал? – С любопытством зашли они в тусклое помещение.
– Так же, как и всегда! – констатировали увиденное.
Кланяясь, к ним спешил носатый и пузатый жид, но не Мойша.
«Сумел-таки позолотить нужную руку», – подумал о нем Максим, усаживаясь за расшатанный стол с тусклой, издыхающей свечой.
– Неужели здесь будем рождение сына праздновать? – возмутился
– Посидим несколько минут и вдохнем пыльный воздух юности.
– Все-таки вы пиит! – улыбнувшись, польстил ему Рубанов.
– А ты быстро тащи водки и света, – велел князь трактирщику, чуть подвигая стул, чтоб уступить место Нарышкину.
Однако посидели прилично, поднимая тосты за юного графа, за молодость, за женщин и даже за красноносого англичанина.
Как и все евреи, владелец «Князя Изяслава» проникся глубочайшим почтением к князю Оболенскому. Подобострастно заглядывая ему в глаза и беспрестанно кланяясь, трактирщик ждал приказа и тут же бросался исполнять. Стол был заставлен водкой. От шампанского Григорий, помня клятву, благоразумно отказывался.
Оглядев пустые бутылки и слегка заикаясь, он промолвил:
– Для кого-то из нас пшеничная может оказаться несвежей.
Эй, любезный! – обратился к подбежавшему владельцу трактира. – А почему твоя забегаловка так называется?
– «Князь» – понятно, а «Изяслав» означает славный Изя! – скромно потупил коровьи очи хозяин.
Оболенский сначала вытаращился, а через секунду разразился громоподобным хохотом.
– Ну-у дает! Это мы, Оболенские, от черниговских князей произошли, и один из моих предков носил имя Изяслав.
– То есть вы с трактирщиком родственники, что ли? – предположил Рубанов.
Но, хвала Всевышнему, князь не расслышал его шутку.
Затем друзья навестили «Храброго гренадера», а вечер закончили в ресторане немца Фогеля, где Нарышкин вызвал на дуэль семеновского капитана, который имел наглость уверять, что государь, назначая в 1804 году супруга Марии Антоновны Нарышкиной оберегермейстером, то есть старшим егерем, якобы произнес следующую фразу: «Так как я ему рога наставил, то пусть же он и заведует оленями…»
А Оболенский, чтобы не уступить другу, подрался с пятью офицерами Польского уланского полка. Товарищи, разумеется, помогли ему, так как князь был отменно пьян.
Уланы закончили вечер в лазарете, а конногвардейцы – на Сенатской гауптвахте. Видя такую удаль, семеновский капитан приехал на «губу» просить у Нарышкина прощения. Дело дошло до Аракчеева и его стараниями – до императора.
Мнение всесильного фаворита было непреклонно – таким офицерам место не в гвардии, но в Сибири.
Однако за ротмистров венценосца просило пол-Петербурга.
Кроме пап`a Оболенского, простить неразумных просил друг императора Александр Николаевич Голицын, вельможа с Андреевской лентой, бывший
Такое количество великосветских голосов, конечно, перевесило голос Аракчеева, и государь велел пригласить провинившихся к себе, дабы лично разобраться в случившемся.
– Господа офицеры, как вам не совестно, право! – произнес император, потирая пальцем ямку на подбородке и любуясь отточенной выправкой конногвардейских повес.
До этого, сталкиваясь с ними во дворце, он не обращал на них внимания, а тут неожиданно всплыло в памяти, как юнкерами они свалились в яму.
«Видимо, по ассоциации с ямкой на подбородке вспомнил начало их послужного списка, – усмехнулся он и, убрав руки за спину, принялся вышагивать перед офицерами. – Как дальновидно поступил я в то время, оставив ребят в армии.
Вон какие орлы. Вся грудь в орденах. И как славно, что не разжаловал их, когда стали корнетами, а направил в Молдавскую армию…»
– Сколько вам лет, господин ротмистр? – обратился к Рубанову, припоминая, с какой красивой дамой встречал его на балу.
«Только вот не помню где: то ли в Вильне, то ли в Варшаве, то ли в Париже».
– Двадцать два года, ваше величество, – услышал ответ.
«Вот сколько он успел совершить за двадцать два года… Толковые и храбрые офицеры, а ведь, в сущности, еще мальчишки, – умилился самодержец, наблюдая, как преданно глядят на него эти прекрасные русские оболтусы. – Видимо, поляки сами задрались, – решил он. – Неужели, из-за них лишать армию столь мужественных офицеров?.. Коли в тот раз поступил дальновидно и мудро, то неужто теперь отправлю в отставку… о Сибири неуместно даже говорить… этих верных и храбрых защитников трона?
Алексею Андреевичу – что? Ему престол по наследству не передавать. А мне следует думать, кто будущего императора и державу защищать станет. Не поляки же?!
Аракчееву лишь бы сейчас во всем порядок был, а дальше своего носа видеть не желает, – разозлился на своего любимца Александр, но тут же успокоился. Порядок, конечно, необходим! – снова стал рассуждать он. – Но наказание за проступок они понесли… Неужели, стану второй раз наказывать?»
– Надеюсь, господа, впредь такого не случится? – стараясь выглядеть строгим, обвел глазами конногвардейцев.
– Так точно, ваше величество! – хором рявкнули офицеры.
«Хороши, – снова умилился император. – Однако Аракчеева тоже обижать негоже!»
– Так вот, господа ротмистры. Завтра поедете на прием к Алексею Андреевичу и попросите за содеянное прощения…
«А сегодня его увижу и намекну, чтоб простил офицеров, – поглядел вслед выходящим из кабинета гвардейцам. – Нельзя лишать армию таких командиров. Им бы жить во времена петровских ассамблей, когда сиволапые московиты пьянствовали с голландскими моряками… Вот бы где они были на месте», – развеселился Александр, несколько утрируя ситуацию.