Разомкнутый круг
Шрифт:
– Молодые офицеры… – хохотнул Оболенский. – Молодым офицерам лишь бы подурачиться и покуролесить, – подмигнул он друзьям, – сами такими были… В нашей 2-й армии это тайное общество ни для кого уже не тайное… Да пустое все! Нарышкин рассказывал, что его новому другу, разумеется литератору, – снова ехидно хохотнул князь, – как бишь его… кушать грибы любит…
– Грибоедов! – обиделся Нарышкин. – По рукам ходит его рукопись «Горе от ума», а вы, Григорий, все фамилию не запомните… Стыдитесь, князь!
Оболенский хотел рассказать, что когда
– Да что там какому-то Грибоедову… Даже мне Пестель предлагал вступить в общество… Полагает, что у меня более дел нет, как их пиянино слушать и рассказы ротмистра Ивашева об Ундорово…
– Ну конечно, князь, вам важнее у местечкового еврея в корчме сплетни о чинах и бабах слушать, – съязвил Нарышкин. – Лучше бы «Горе от ума» почитали… – «Хотя вам это не грозит!» – в сердцах подумал он.
– Чего вы там смеетесь? – подозрительно поинтересовался Оболенский. – А Грибоедова я уважаю за то, что когда-то в юности, служив гусаром в Брест-Литовске, он забрался в иезуитский костел на хоры и, когда началась обедня, заиграл на органе божественную мелодию, постепенно заменяя ее камаринской… Вот это по-нашему, – хохотал князь.
Все воскресенье друзья провели в разговорах и возлияниях. Поздним вечером, когда Мари ушла спать, Оболенский с Нарышкиным пригласили Рубанова посетить ресторацию или что-нибудь другое, но он отказался под предлогом того, что их полку приказано собраться в шесть утра в Большом Манеже для приема присяги.
– Неудобно совсем пьяным приходить, – отнекивался он, – все же присяга.
– Да они чуть не через день, эти присяги, что же теперь – и не выпить? – выдвигал веский довод князь.
– Нет, господа! Давайте лучше встретимся в полдень в Зимнем. Там имеет место быть большой выход…
На том и порешили.
53
В понедельник 14 декабря конногвардейский полк был построен в Большом Манеже для принятия присяги.
Рубанов, сидя верхом на жеребце перед своим дивизионом, зевал и нервно поглядывал на часы.
Командир полка генерал-майор Алексей Федорович Орлов задерживался, а было хотя и безветренно, но прохладно, всего семь градусов по Реомюру, и гвардейцы мерзли. Некоторые слезли с коней и стали подпрыгивать и приседать, другие хлопали рука об руку и дули на озябшие пальцы.
«Похоже, Алексей Федорович, в отличие от меня, не сумел вчера устоять перед каким-либо соблазном», – подумал Максим, и в ту же минуту командир первого дивизиона полковник Вельо, заметив командира полка, прокричал: «Р-р-авня-а-сь! Смир-р-р-но!»
Темень стояла кромешная, и Орлов, видя, что люди мерзнут, и отчасти чувствуя в этом и свою вину, при свечах, которые держали адъютанты, быстро принялся читать документы, касающиеся отречения от престола великого князя Константина.
Вслед за этим полк привели
После присяги, возвращаясь по Большой Морской, Рубанов увидел, как с Гороховой улицы навстречу ему с барабанным боем и развернутыми знаменами шел Московский полк, окруженный густой толпой гомонящего народа. Шествие замыкала толпа марширующих мальчишек, поминутно вытирающих сопли рукавами.
«Они что, на Сенатской площади, что ли, присягу принимают?» – удивился Рубанов, направляясь домой.
По дороге ему попалась запряженная четвериком карета генерал-губернатора Милорадовича, стоявшая у дома Голлидея.
«По-видимому, к своей балеринке Катеньке Телешовой примчался… – с уважением подумал Максим. – Седина в бороду, а бес в ребро… Непременно следует рассказать Мари».
Оболенский и Нарышкин лишь чуть разминулись с Максимом. Они тоже встретили на Гороховой Московский полк, но, не придав этому значения, направились перекусить и выпить в ресторацию, а затем, поймав извозчика, решили покататься – давно не были в столице, к тому же Нева скрылась подо льдом и восстановился удобный санный путь с заречной стороной, независимый от наведенного Исаакиевского моста. К двенадцати, как и договаривались, направились во дворец, где никого из знакомых не встретили, если не считать графа Аракчеева.
Он сидел в углу залы с мрачным и злым лицом. На расстегнутом мундире его не было ни единого ордена, кроме портрета покойного государя Александра Павловича.
– Ну вот и откомандовался граф!.. – тихонько шепнул Нарышкин князю, выходя на запруженную народом Дворцовую площадь. – Никому не нужен стал. А это не государь? – указал на генерала в полной парадной форме, расхаживающего перед батальоном Преображенского полка.
Генерал был бледен, но на лице его они не увидели робости – лишь волнение и тоска в глазах.
И тут пошел мелкий снег.
– Что-то непонятное происходит! – пожали друзья плечами, пробиваясь сквозь толпу к Николаю Павловичу.
К тому в это время подошел Милорадович, которого отыскал у балеринки флигель-адъютант и передал повеление прибыть во дворец.
Государь, не дав ему и рта раскрыть, указал рукой на Сенатскую площадь.
– Граф! Вы – военный генерал-губернатор столицы и сами должны знать, что вам следует делать; идите туда, возьмите Конную гвардию и распорядитесь как следует.
Милорадович почтительно поклонился, приложив руку к шляпе, и стал выбираться из толпы, сопровождаемый своим адъютантом Башуцким, а император прошел вдоль фронта 1-го Преображенского батальона.
– Сми-р-р-на! – отдал команду командир батальона полковник Микулин и замер сам.
Николай Павлович помахал рукой, что, мол, ничего этого теперь не нужно, и спросил:
– Братцы! Готовы ли идти за мною, куда велю?..
И услышав: «Рады стараться!» – смахнул с глаз непрошеную слезу.