Разомкнутый круг
Шрифт:
Не успел Николай прибыть во дворец, как ему доложили, что явился сам Александр Бестужев, прозванный Марлинским.
Император вышел в залу и велел позвать его. Тот приблизился, отстегивая саблю и протягивая ее государю, произнес:
– Преступный Александр Бестужев приносит вашему величеству свою повинную голову.
На следующий день конногвардейцам пошли награды.
Нижним чинам было повышено жалованье.
– Хошь на рубь в треть – и то давай сюды! – радовались кавалеристы.
Двести кирасиров «беспорочной
Унтера – вместо двадцатника – двадцать шесть с полтиной.
То-то у Тимохина было радости.
Вахмистры же вместо тридцати одного рубля стали получать сороковник.
Тем более не обидели и офицеров.
Двух полковников император назначил флигель-адъютантами. Все командиры эскадронов получили ордена.
Лишь один Рубанов не получил ничего… и перед Новым годом был арестован. Приехавший за ним пехотный капитан ужасно стеснялся; извинялся, пожалуй, почаще подвыпившего гусарского полковника, мир праху его, и с жалостью глядел на жену и сына опального конногвардейца.
На улице их ожидала зарешеченная карета и сопровождение из четырех кавалеристов, то и дело покрикивающих на лошадей и нервно поправлявших седла, подтягивающих подпруги и застегивающих мундштуки.
«Волнуются. Не привыкли полковников арестовывать», – с горечью подумал Максим, обнимая жену и сына.
А в доме напротив кто-то играл на рояле сонату Бетховена.
Мари, стянув на груди платок и дрожа, глядела на мужа, на то, как он садился в арестантскую карету, и не могла понять, что случалось… За что?..
Прежде чем дверца закрылась, Максим что-то крикнул ей и помахал рукой. Но она ничего не слышала и не воспринимала, кроме оглушительных аккордов бетховенской сонаты, гремевшей из соседнего окна, а может, у нее в голове…
Рубанов думал, что его повезут в Петропавловскую крепость, но карета остановилась у Главного штаба. Опрометью выбежавший дежурный поручик отдал честь вылезшему из кареты полковнику и с уважением произнес:
– Извольте следовать за мной на гауптвахту, ваше превосходительство.
Молодой солдатик учебного карабинерного полка открыл перед Рубановым дверь.
– Принимайте, господа, еще одного товарища, – произнес офицер, и Максим ступил в длинное и просторное помещение главной гауптвахты.
– Рубанов! И вы здесь? – услышал удивленный голос Оболенского и попал в его объятия.
Следом пожал руку и Нарышкин. Оба они были с крепкого похмелья.
– Нас с самого утра привезли, – сообщил князь, – с ума все посходили… Россия испокон веку на нехватку дураков не жаловалась… Полагаю, разберутся – выпустят.
После обеда знакомый уже Рубанову дежурный офицерик вызвал его и, вытирая губы, измазанные вареньем, объявил, что сейчас они пойдут в Зимний дворец.
Рубанов
«Совсем службу завалили, черти… Никакой дисциплины!» – пока шел через площадь в Зимний, злился он.
О жене и сыне старался не думать, отвлекая себя посторонними мыслями.
В Зимнем молоденький офицер заблудился, и, выяснив, куда им надо идти, Рубанов сам привел его в гостиную императора, где проводились допросы. Покрасневший поручик, благодарно кивнув, ушел, а дежурный флигель-адъютант проводил полковника в гостиную, где уже ждали его генерал-адъютант Левашов и император.
Николай сидел в глубине комнаты за маленьким столом, освещенным четырьмя свечами в медном подсвечнике, и что-то читал.
Сесть Рубанову не предложили, а Левашов, несколько смущаясь, так как не раз играл с ним в карты, произнес:
– На вас есть прямое показание, что вы участвовали в намерении тайного общества свергнуть законную власть.
– Вздор! Ни к какому тайному обществу никогда не принадлежал, о намерениях оного сведений не имел и прошу очной ставки с моими обвинителями…
– Не горячитесь, полковник, – поднялся со своего места император и подошел к нему. – Я знаю, мой брат очень ценил вас и вашу службу. Почему же не желаете служить мне?..
А что касаемо тайного общества, то ежели не участвовали в нем, об этом нам будет в точности известно. Напрасно никто из моих подданных не пострадает, ибо мною дано направление следственному комитету не искать виновных, но всякому давать возможность оправдаться…
Однако, господин полковник, атаку Конного полка вы сорвали, и мы из-за вас могли бы упустить победу.
Этого, надеюсь, вы отрицать не станете? Да вы садитесь, садитесь, – указал на стул.
– Нет, ваше величество, этого я не отрицаю, но следует разобраться и в мотивах сего деяния…
– Разберемся и в мотивах, – пообещал Николай, велев флигель-адъютанту увести арестованного.
Ранним утром следующего дня сменившийся с караула поручик передал Рубанову короткую записку, в которой почерком Мари были написаны четыре слова: «Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Жду!..».
Аресты продолжались, расползаясь из Петербурга дальше и дальше, словно круги от брошенного в воду камня. В Москве арестовали Михаила Нарышкина, Фонвизина и многих других.
К удивлению Рубанова, молодежь гордилась этим и даже желала быть взятыми и тем, по их словам, стяжать известность и мученический венец. О серьезных последствиях и наказании они даже не помышляли. Юные дамы, не обращавшие на них прежде внимания, теперь забрасывали страдальцев письмами и признаниями в любви.
Как все это было славно…