Разомкнутый круг
Шрифт:
Самолюбие его было удовлетворено:
– Больно жалостливые – вишь, солдатиков им жалко, а не императора. Вот пусть в солдатах и послужат… – произнес Николай.
– Подумаешь, конногвардейцы! Весь строй в белой форме – словно гусиные задницы торчат! – мечтательно произнес Оболенский. – То ли дело зеленый пехотный мундир! – Сплюнул в пепельницу, глянув на себя в зеркало.
– Словно навозные мухи выглядим, – примеряли они с Нарышкиным пошитые у лучшего столичного портного гренадерские солдатские мундиры.
Невдалеке в таком
– Теперь я понимаю, почему у Вайцмана был кислый вид, когда он надел синюю уланскую форму… Помните, господа? – все никак не мог успокоиться князь.
– Зато теперь нами бы гордился хозяин «Храброго гренадера», – презрительно разглядывая свою зеленую форму, сделал вывод Нарышкин.
– Тьфу-у! – опять сплюнул князь.
Для окончательного унижения бунтовщиков рядовым Оболенскому и Нарышкину к месту службы в Кавказский корпус велели следовать по этапу, в сопровождении фельдъегеря.
Рубанову приказали добираться в армию Ермолова самому.
Заранее простившись с родными, чтобы они не стали участниками абсурда, Нарышкин с Оболенским прибыли в карете к Главному штабу, где их, под улыбки офицеров и окрики усатого фельдъегеря, разместили в телеге на соломе, и далеко не блестящий экипаж тронулся в путь.
Рубанов, по старой кавалерийской привычке, ехал верхом рядом с друзьями и с болью замечал, что даже неунывающий Оболенский растерял свой всегдашний апломб, не говоря уже о Нарышкине.
Да еще перед их упряжкой тащилась колымага водовоза, на которой гремели две пустые бочки.
Дребезжание этих бочек почему-то угнетало сильнее всего…
Даже сильнее мыслей о том, что их могут увидеть знакомые…
Даже сильнее армейской зеленой формы.
«Проклятые бочки!» – подумал Максим.
Дребезжание напоминало ему ехидный хохот офицеров у Главного штаба.
За городом их догнали три удобных экипажа и три возка с провизией и вещами.
Фельдъегеря тут же напоили и уложили спать в телеге, а сами взбодрившиеся гренадеры с удобством расположились в экипаже за бутылочкой мадеры, и потекли, как вино в стакан, разговоры о бунте и тюрьме.
– Да, кстати, бывшие господа! – вспомнил князь и заржал. Выпив, он полностью пришел в себя. – Петропавловская крепость не может без Оболенских… Кроме меня и Евгения, в Алексеевский равелин попал и мой любимый племянник Сергей Сергеевич Оболенский. Точная моя копия в юности. Такая же буйная головушка, – хвалился родственником князь. – Влетел за дезертирство, игру в карты и рулетку, а более всего – за дерзкое письмо начальнику своему барону Будбергу. Это такая гнида… Жаль, что я рядовой.
Пап`a сказал, что решено лишить его чина, разжаловать в солдаты и отправить на Кавказ. Мальчишка по моему пути пошел, – развеселился князь. – Так что скоро у Ермолова в корпусе двое Оболенских рядовыми станут служить…
Но тут он ошибся. Племянничек оказался много буйнее дядюшки… В пути он подрался с конвоиром, отнял у того саблю и плашмяком надрал фельдъегерю задницу.
Когда молодого Оболенского схватили, то при обыске – в придачу к синей заднице фельдегеря – обнаружили тайное
Сергея Оболенского за стычку с конвоиром и особенно за письмо лишили княжеского достоинства и как «опасного для службы и нетерпимого для общества» отправили не на Кавказ, а в Сибирь.
На решении суда Николай I собственноручно начертал: «Быть посему».
Не обратив внимания на красоты природы, прибыли в Тифлис.
Рубанов направился в штаб Ермолова, а рядовых фельдъегерь сдал под роспись командиру гренадерского полка.
Полковник, всю жизнь прослуживший в дальних гарнизонах, злобно морщась на новую, с иголочки, форму этих аристократов, определил их в роту штабс-капитана Герасимова – «поэта» фрунтовой выправки и дисциплины.
Это был первый из «поэтов», которого возненавидел Нарышкин.
Именно таких офицеров Денис Давыдов называл «истыми любителями изящной ремешковой службы».
– Тэ-э-экс! – уставился на них ротный. – Сми-и-р-р-на! – выкатив глаза, скомандовал он.
У Оболенского дико зачесались кулаки.
– Значитца, бунтовать против батюшки царя вздумали? – пялился на них офицер. – Почему не по форме одеты? – заорал он.
Оболенский принялся считать до ста, разглядывая дверь. Нарышкин твердил державинские вирши, пока ротный измерял линейкой громадный султан [47] из черного конского волоса, прикрепленный к гренадерскому киверу и означавший, по мнению покойного Александра и Аракчеева, знак гранаты – гренады, по-ихнему. Любили старинные выражения.
47
Султан имел 49 см. в высоту и 20 см. в ширину.
– Целого дюйма не хватает, – бесился Герасимов, размахивая линейкой, и с профессиональной выучкой метнул нарышкинский кивер на подоконник, ловко сбив им пустой пыльный графин. – Целого дюйма не хватает, – в ужасе твердил он, измеряя ширину султана на кивере Оболенского.
– Да что мне им пушку, что ли, чистить? – резонно заметил князь, прикидывая, что краснее – конногвардейский вицмундир или командирская рожа.
– Мол-ча-а-а-ть! Бунтовщик, – метнул ротный кивер в угол комнаты. – Не знаю, кем были раньше, но теперь вы рядовые гренадерского полка и будете соблюдать дисциплину и форму одежды, – брызгал слюной штабс-капитан.
«Ежели двинуть сего солдафона по зубам, то и вовсе в Сибири очутишься, – уныло рассудил князь. – Следует терпеть!» – Досчитал уже до тысячи.
– Охрименко! – высунув голову в окно, заорал ротный. – Примешь их в свое отделение и обучишь всем фрунтовым хитростям! – приказал вбежавшему огромному унтеру. – Да вели им прежде всего усы отпустить, а то рыла какие-то бабские.
– Да-а! Этот почище Вебера будет… – сделали вывод бывшие конногвардейцы, топая вслед за унтером. – Хорошо, что мы георгиевские кавалеры, а то шпицрутенами выдрать бы приказал, – произнес Нарышкин.