Разомкнутый круг

Кормилицын Валерий Аркадьевич

Кавалергардские юнкера дружно закивали, с уважением поглядывая на конногвардейцев.

– Ясное дело, пехтуре не след уступать, да в придачу армейской, – завистливо произнес подтянутый, хотя в данный момент выглядел ничем не лучше Рубанова, – давайте знакомиться, господа, – протянул руку Максиму. – Граф Николай Шувалов, – представился он и указал в сторону красавца, – граф Волынский Денис Петрович. – На что тот коротко поклонился и попытался щелкнуть каблуками, но получилось у него слабо, не сумел еще научиться гвардейскому шику. – А это Мишка Строганов, – указал на медведеподобного мужиковатого юнкера, который широко улыбнулся, сморщив курносый нос и сузив карие глаза в узкие щелочки.

Максим представился сам

и назвал своих друзей.

– Но, судари, мы вам не уступим! – решил взять инициативу Волынский, подумав, что слишком долго молчал. – Вы о нас еще услышите…

Проезжавшая мимо открытая карета окатила их мутной водой из небольшой лужицы, натекшей из водостока, – недавно моросил дождь. В карете сидели две молоденькие девицы. Одна из них громко и вызывающе рассмеялась, обернув к юнкерам нежное лицо и отбросив со щеки каштановую прядь. Глаза ее полыхнули восторгом, заметив в толпе молодежи красавца Волынского, который томно вздохнул и театрально послал даме воздушный поцелуй, принимая как должное ее поклонение и восторг.

Другая даже не улыбнулась, а молча и удивленно всматривалась в Рубанова зелеными своими глазищами, переводя их с пыльных сапог на вытянутые колени лосин, с них – на рваные локти колета и, наконец, – на лицо с синяком под глазом; затем насмешливо сморщила носик и погладила сидевшую на коленях собачонку, залаявшую то ли на всех юнкеров, то ли отдельно на одного Рубанова, который растерялся и не мог сообразить, что делать – либо провалиться сквозь землю, либо бежать за каретой и хотя бы коснуться руки Мари – а что это она, у него не было сомнений.

– Господа! Хотите пари, – отвлек его от раздумий Волынский, – через неделю любая из них будет моей…

Максим опять задумался над дилеммой – дать красавцу в ухо или свести все к шутке, но так и не принял решения, потому что на предложенное пари никто не отреагировал, а юнкера стали прощаться.

Оболенский опять стрельнул затяжку из трубки вышедшего покурить солдата, что стало входить у него в привычку, и остановил проезжавшего мимо «ваньку».

Смеркалось. Медленно ехали на чуть прихрамывающей лошади по Литейному, миновали каменный мост с будками и цепями. Фонарщики, взобравшись на подгнившие шаткие лесенки, накрывались пыльными рогожами и, усердно бряцая кресалом и поминая матушку, когда попадали по пальцу, зажигали тусклые фонари. В лавках и домах светились уютные окна. Максим рассеянно наблюдал за спешащими по делам прохожими, плетущимися повозками и летящими гордыми каретами, блестевшими серебром, лаком и позолотой. Петербург полнился визгом торговок, матом городовых, криком разносчиков и гомоном кучеров, чиновников, детей и солдат. Но все это не казалось ему привлекательным и интересным. Мысли его были заняты Мари. Зябко ежась на ветру, он поминутно трогал крестик и купался в зеленых глазах, затем негодовал на свою робость и начинал оправдывать себя – куда я в таком виде?.. Затем снова представлял Мари, белокурые волосы и нежный овал лица…

Незаметно добрались до казармы.

Словно во сне, он вышел из повозки и чуть не был затоптан Оболенским, успевшим занять у вахмистра на водку и «ваньку» – свои деньги у него давно закончились.

– Пап`a в деревне, – на ходу объяснил глухому ко всему Рубанову, протягивая мятую ассигнацию ямщику и посылая его в лавку за пшеничной. – Не приедешь – убью! – пообещал деревенскому парню с наивным глуповатым лицом.

Тот развел руками – мол, как же можно?! И для подтверждения честности вымолвил: «Не сумлевайтесь, барин!..» И конечно, не приехал…

Возвратясь в город после маневров, кирасиры отпускались до ноября на вольные работы. В это время дисциплина в полку хронически падала. Половина офицеров находилась в официальных отпусках, другая половина отдыхала неофициально.

Во втором эскадроне остался лишь ротмистр, но он появлялся

раз в неделю, взвалив все дела на плечи вахмистра.

Наступили пасмурные осенние дни.

Юнкера изредка попадали в полковой караул, в основном почитывали уставы и пили водку, правда, в меньших, нежели в Стрельне, количествах. Через день легкой рысью и шагом выезжали лошадей, чтобы не застоялись. Оболенский просто блаженствовал от простой жизни: дрался с дневальными, когда те не разрешали днем спать на ларе с овсом; ночью, пьяный, лазил через запертые ворота и ругался с дежурными по полку. Вахмистр, разумеется, его не наказывал – дураков нет с князем связываться…

В октябре из деревни приехал пап`a Оболенского и решил навестить неразумное свое чадо. Дежуривший на воротах конногвардеец, услышав от маленького лысенького барина, подъехавшего в роскошной карете с гербами, что он князь Оболенский и желает увидеть сына, лично проводил приезжего до здания казармы и сдал на руки Антипу, который как раз был дневальным.

– Милейший! – обратился к нему князь, непроизвольно схватившись за карман с кошелем. – Мне хотелось бы встретиться с сыном, Григорием Оболенским. Не скажешь, где он?

– Так точно, ваше высокоблагородие, скажу! – вежливо ответил дневальный. – И даже провожу, – пошел он впереди, поднимаясь по лестнице на второй этаж.

– Должно, уставы изучает? – спросил, тяжело дыша и с трудом поспевая за кирасиром, старый князь.

– Да нет! – ответил не умеющий лгать Антип, останавливаясь перед входом в помещение казармы второго эскадрона. – В карты на орехи играет, или на носы… – поджал он ехидные тонкие губы.

– На орехи?! – опешил князь, поймав, как ему показалось, язвительную усмешку солдата. – Или на носы?! – уже добродушно произнес он, решив, что этот с разбойничьей харей вояка шутит.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся князь. – Канашка! – Протянул рубль Антипу и ступил в казарму, зажав нос платком.

Каково же было его изумление, когда увидел своего отпрыска и наследника, увлеченно лупящего картами по широкому носу с вывернутыми ноздрями сидящего напротив кирасира.

«Бог мой! Оболенские играют на орехи…» – потрясенно подумал князь, трогая пухлый кошель, плотно набитый ассигнациями.

После встречи с Мари Рубанов стал плохо спать. Просыпаясь среди ночи, вспоминал ее зеленые глаза и благоговейно подносил к губам золотой крестик, который она ему когда-то подарила, вспоминая при этом наказ умирающего отца – отомстить генералу Ромашову, женившись на его дочери… «Да разве она за меня пойдет? – глядел в потолок невидящими глазами и слушал привычный храп спящих гвардейцев. – Она – генеральская дочь! А я стану нищим офицером, разве я ей пара? Но покойный папенька велел жениться!» –засыпая, с улыбкой думал он.

Утром Максим старался не вспоминать о ночных мечтах, занимаясь служебными делами или запоминая параграфы уставов эскадронного и полкового учения. Иногда только недоумевал, размышляя о том, как быстро забыл купчихину дочку, с которой у него вон чего было, и почему никак не может забыть эту худенькую вредную девчонку, смотрящую на него, как на пустое место…

Как-то в казарму влетел вечно зашуганный Синепупенко и передал юнкерам приказ Вайцмана явиться к нему. Оказалось, что на двадцать первое октября тот назначил им экзамены. Оставшуюся неделю юнкера, словно примерные школяры, долбили уставы и занимались выездкой, оттачивая посадку. Даже Оболенский вел трезвый образ жизни, заглядывая не в кабак, а в параграфы уставов; правда, в основном это случалось, когда он быстро хотел уснуть. Благо казарма была полупустая, и им не мешали – женатые кирасиры жили по домам, а холостые пропадали в городе, зарабатывая деньги: кто колол дрова обывателям, кто занимался шорным делом; одни вырезали из дерева ложки, другие варили ваксу – словом, разошлись на вольные работы…