Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

Шпильце досадливо развела руки.

— Вы хотите спросить, почему его не заметили те люди, которые, по всей видимости, его искали? А дело в том, что доктор Катцель совершенно вла­дел китайским языком. Свой дневник он писал иероглифами, чтобы непосвященный не мог его прочесть. Те, кто искал дневник, не обратили вни­мания на толстую тетрадь, заполненную непонят­ными знаками.

— А вы знаете китайский? — спросила Ама­лия Потаповна.

— Не так, как доктор Катцель, но вполне снос­но.

— Не жалеете о потраченном

времени?

— Не жалею, Амалия Потаповна. В дневнике много ценных научных сведений... Разные анекдо­ты, истории... Одна — в стиле Эжена Сю... Яд, на­силие, покушение на убийство...

— Вы бы не могли показать мне этот днев­ник? — спросила Шпильце.

— Вы разве читаете по-китайски? — деланно изумился профессор. — Впрочем, как-нибудь за­несу... Вы говорили про ассоциацию, Амалия По­таповна... Ну, что ж, ассоциация так ассоциация... Но равных партнеров.

Платон Алексеевич.пробыл у генеральши еще несколько времени, против обыкновения взял у нее в долг двадцать тысяч и, пообещав навестить ее в самое ближайшее время, откланялся.

Дом Шеншеевых. Саратов.

Дом известного миллионщика Данилы Шеншеева стоял над Волгой на Большой Сергиевской ули­це. Из его окон открывался просторный вид на реку, по которой вниз по течению плыли расшивы, коло­менки, тихвинки из Ярославля и Нижнего, а вверх бурлаки тащили барки из Астрахани и Царицына. Виден был и дебаркадер для пассажирского флота, где всегда толпился пестро одетый народ.

Перед домом был небольшой палисадник, огороженный деревянным глухим забором, а возле ка­литки вкопана скамеечка, где было уютно коро­тать длинные летние вечера, глядеть на реку и на проплывающие баржи.

Были у Данилы Шеншеева собственные дома и в Санкт-Петербурге, и в Москве, но своим родным он считал этот, саратовский, и очень любил в нем жить.

Дом был старинной постройки. Первый этаж — кирпичный, второй — деревянный и небольшой ме­зонин. На окнах —массивные дубовые ставни на медных, зеленых от времени шипах.

Внутри же это был обыкновенный господский дом с анфиладным расположением комнат, со штофными обоями на стенах, голландскими печ­ками и изысканной мебелью.

Репетировали по обыкновению в гостиной. На столе пыхтел самовар, стояли в вазочках много­численные сорта варенья, сладостей и фруктов.

Долли сидела за фортепьяно, а остальные ис­полнители с нотами сгрудились вокруг. Это была весьма пёстрая компания: молодой гусарский кор­нет, два чиновника в вицмундирах, тоже молодые, но, судя по внешнему виду, весьма достаточные, несколько молодых женщин, среди которых выде­лялась и красотой, и туалетом Маша Вересова. Ра­зучивали финальную песенку водевиля «Беда от нежного сердца». Хор звучал довольно слаженно, и от этого все получали наслаждение и были до­вольны собой и партнерами.

— Репетиция окончена, — скомандовала

Дол­ли. Она выполняла роль режиссера и была для всех бесспорным авторитетом. — Господа, прошу завт­ра не опаздывать... Премьера через десять дней, а мы еще очень нетверды в ролях.

— Клевета! — возмутился гусарский корнет. — Я знаю роль назубок.

— Но это нисколько не оправдывает ваши по­стоянные опоздания, — поддержала Долли Маша.

— Марья Дмитриевна! Я на государевой служ­бе... Каждый раз должен испрашивать дозволение вышестоящего начальства.

— А вот и неправда... — сказала Маша. — Я говорила с губернаторшей, а губернаторша с Ан­тониной Сергеевной, женой вашего полкового ко­мандира... Вам было обещано всяческое содействие.

— Ну, причем здесь жена полкового команди­ра? — возразил корнет. — До Бога высоко, до царя далеко... А вы когда-нибудь видели моего ротного командира? Все решает он! Представьте себе, гос­пода, этакого атланта с огромными усами. Рост больше сажени, голос, как у протодиакона Троиц­кого собора отца Евлогия.

Корнет непостижимым образом превратился в другого человека; он как будто вырос на глазах, плечи у него расправились, даже лицо изменилось. Магической силой искусства он перевоплотился в бравого солдафона.

— Корнет! — гаркнул он хриплым прокурен­ным голосом. — Мельпоменой увлеклись, голубчик! Небось книжки читаете?! Умным желаете быть?! Я вам покажу Мельпомену с Терпсихорой впри­дачу!.. Распустились... Службой манкируете! А ну как завтра на кампанию выступать? А ну как ту­рок нам войну объявит?..

Общий хохот и аплодисменты были наградой корнету за его блистательный скетч. Но ему важ­на была реакция только одного человека. Корнет, как влюбленный ребенок, смотрел на Машу, и вы­ражение его лица менялось соответственно Маши­ной реакции. Если Маша хмурилась, тотчас же хмурым становился он, если улыбалась, корнет рас­плывался

в счастливой улыбке.

Всем вокруг было очевидно, что он совершен­но и окончательно влюблен.

— Поймите, Михаил Николаевич, — подавив улыбку, сказала Маша корнету, — проданы биле­ты, снят театр Очкина в Липках, будет губернатор, отцы города. Нельзя же нам провалиться...

— А мы и не провалимся... Я уверен, что будет гомерический успех...

Все зашикали, замахали руками...

— Чур-чур, — запричитала Долли. — Корнет, плюньте три раза через плечо! Немедленно! Нельзя так говорить!

Но корнету все было как с гуся вода.

— Напоминаю, — обратился он ко всем при­сутствующим, — в воскресенье — пикник... На ос­тровах. Будем ловить рыбу сетью вместе с настоя­щими рыбаками... Потом — уха на костре... Катание на лодках. Викторина... В полку только и разгово­ров, что о пикнике. Дарья Даниловна, Марья Дмит­риевна, за вами придет коляска к восьми часам. Остальные собираются у кафедрального собора. Там будет ждать линейка.