Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— Что же так рано? — ненатурально расстро­илась Маша.

— Позже никак нельзя! Очень большая про­грамма.

Все стали прощаться. Корнет подошел к Маше; —он смотрел на нее с собачьей преданностью, даже голову склонил чуть набок, как это делают псы, когда глядят на любимого хозяина.

Маша и не пыталась скрывать, что ей нравится рабская влюбленность корнета, она наслаждалась полной властью над ним и, несмотря на то, что была моложе, вела себя с ним как старшая.

— А ну как ваш ротный в воскресенье отправит вас под

арест? — спросила Маша.

— Сбегу... Ей-богу, сбегу... Или умру от тоски. А он будет всю жизнь раскаиваться, уйдет в от­ставку и будет петь на клиросе «Со святыми упо­кой раба божьего Михаила», — пропел он басом.

— Накажет вас Бог за ваше богохульство...

— Бог есть любовь... Значит, и во мне есть Бог...

— Мишенька! Вам нельзя рассуждать о серьез­ном, — сказала Долли. — Ступайте! До воскресе­нья.

Маша не могла заснуть. Она лежала в уютной комнатке в мезонине и читала. Раздался осторож­ный стук в дверь.

— Это ты, Долли?

Вошла Долли, в пеньюаре, с распущенными во­лосами, в руках — подсвечник с горящей свечой.

— Я знала, что ты не спишь, — сказала она. — Вечер чудный... — Она забралась с ногами на кро­вать, села, обняв коленки, рядом с Машей. — Как хорошо... Реку слышно... Я так люблю этот тихий плеск. И ветерок с реки. У него особенный запах. В Петербурге тоже река, а вот так не пахнет, прав­да?

— Пожалуй, — согласилась Маша.

— Я родилась здесь, а когда мне исполнилось семь лет, мы с папа переехали в Петербург.

Заметив в глазах Маши немой вопрос, Долли сказала:

— Мама к тому времени умерла. Но, поверишь ли, я ее очень хорошо помню. Помню ее голос, запах волос, помню ее стоящей у ярко освещенно­го окна, силуэтом. Лицо помню хуже всего. Папа ее очень любил... Поэтому больше не женился. А, может, не захотел, чтобы у меня была мачеха.

Долли придвинулась к Маше, обхватила ее за плечи.

— Как хорошо, что я познакомилась с вашим семейством. Вы такие замечательные люди!

— Долли! Ты преувеличиваешь, мы — обыкно­венные... Разве что дядя Николя...

— Николай Яковлевич — особенный чело­век, — взволнованно сказала Долли. — Мне кажет­ся, он видел все на свете, все пережил, перечув­ствовал... А как он владеет собой!

— Уж не увлечена ли ты им? — улыбнувшись, спросила Маша.

— Глупости! — возмутилась Долли; она покрас­нела и излишне горячо стала объяснять Маше:

— Посуди сама. Николай Яковлевич знает, что я была влюблена во Владимира Шадурского... По­том, он много старше... Я для него глупая, взбал­мошная девчонка...

— Мы говорим о тебе, а не о нем, — засмея­лась Маша. — Хотя и здесь, по-моему, ты ошиба­ешься. Ты ему очень нравишься, Долли.

— Господи, с чего ты это взяла? Он разве гово­рил тебе ?..

— Нет! Этого не нужно говорить... Это видно и так. Все всем видно. — И вдруг, неожиданно даже для самой себя, сказала: — Разве не видно, что этот смешной корнет влюблен

в меня? —И после пау­зы: — Разве не видно, что я охладела к мужу?

— Не смей так говорить! — почему-то шепо­том проговорила Долли.

— Не беспокойся, Долли. Я никогда ничего не позволю себе... Но с Ваней у нас неладно. Видимо, тогда, год назад, мне показалось, что я его люблю...

— Вы повенчаны...

— Знаешь как мы с Ваней в первый раз встре­тились? — не заметив реплики Долли, продолжала Маша. — Я бежала от генеральши, где меня гото­вили в содержанки, несколько дней бродила по го­роду... И вот однажды под вечер, в дождь, промокшая и продрогшая, забрела я на дровяную барку... Там я встретила такого же несчастного и голодно­го оборванца. Это был Ваня. Он, как мог, пригрел меня, поделился последним сухарем, пожалел... И мне показалось, что я полюбила. А это было что-то другое...

— Что же делать? То, что ты сказала, ужасно...

— Буду жить, — неопределенно пожала плеча­ми Маша. — Мне его очень жалко... Он все пони­мает... Уходит на целые дни из дома... Где-то бро­дит с этюдником. Он как будто рад, когда я уезжаю к тебе. Но на самом деле он очень страдает, и я, право, не знаю, как ему помочь.

Они надолго замолчали. С Волги слышался ти­хий плеск и неразличимые голоса рыбаков.

— Тебе надо перестать ездить сюда. Поезжай с Ваней в Москву, в Петербург, в Италию...

— Что это изменит?

— Давай позовем Ваню сюда... Вам надо боль­ше бывать вместе.

— Он не поедет... Вот такие дела, Долли. Долли еще теснее прижалась к Маше и запри­читала, как простая баба:

— Бедная ты моя... За что же на тебя напасть такая... Как же теперь тебе жить дальше...

Набережная. Саратов.

Полиевкт Харлампиевич остановился в лучшей гостинице города — «Европе» на Немецкой улице.

С утра до ночи бродил он по Орловской лес­ной пристани возле дровяных и лесных складов, беседовал с приказчиками, приценивался, торго­вался. Он знал теперь досконально, почем нынче идет кругляк, тес, шелёвка, решетник, лафет, гор­быль... Приказчики относились к нему уважительно, чувствуя в нем человека хваткого, цепкого, та­кого на мякине не проведешь. Так проходил день за днем, а Чернявый никак не объявлялся. Но однажды, когда Полиевкт Харлампиевич уж было совсем потерял надежду, он нос к носу столкнулся с ним. Произошло это на сходнях с дровяной барки, разминуться не было никакой возможности, и Полиевкт Харлампиевич растерялся. Сделав вид, что он не узнал Черняво­го, боком протиснулся мимо него и сразу схоро­нился за штабелем досок. Из-за укрытия он видел, как Чернявый разговаривает с приказчиком, как осматривает штабеля дров. Наконец, Чернявый по­прощался с приказчиком, спустился по сходням на берег и степенно пошел по направлению к пасса­жирским пристаням.