Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— Нельзя ли поконкретнее? — Корнета слегка покоробила фальшивая интонация Хлебонасущен-ского. — У меня отпуск через час кончается...

— Можно и покороче, — охотно согласился с корнетом Полиевкт Харлампиевич. — Здесь, в Са­ратове, как раз и живет такой человек... На Ба­бушкином взвозе у Соколиной горы. Его нужно выследить и амбу сделать.

— Что сделать? — не понял корнет.

— Амбу. Замочить, стало быть... — пояснил Хле­бонасущенский.

— Зачем его мочить? Это что, обряд такой? — все еще не понимая, куда клонит его собеседник,

спросил корнет.

— До чего же вы непонятливый, ваше благоро­дие, — деланно огорчился Полиевкт Харлампие­вич, — ну, кончить его надо, порешить... Чего тут непонятного? Это и есть одолженьице, о котором вас настоятельно просит Амалия Потаповна.

Стевлов на глазах сделался ярко-пунцового цве­та, он медленно поднялся, навис над Полиевктом Харлампиевичем. Вид его недвусмысленно свиде­тельствовал о его намерениях, и Хлебонасущенс­кий Слегка испугался.

— Милостивый государь! — зловещим шепотом сказал Стевлов. — Вы предложили мне стать наемным убийцей?! Палачом?! Мне, русскому офи­церу? ! Да вы знаете, что я сейчас с вами сделаю? — Корнет схватил Хлебонасущенского за воротник и легко приподнял со скамейки. Неожиданно для Полиевкта Харлампиевича он оказался очень сильным.

— Шутка, Михаил Юрьевич... Шутка! Отпус­тите! Меня нельзя трясти! У меня геморрой... Хри­ста ради, перестаньте!

— Я с собой так шутить не позволю. — Корнет швырнул Хлебонасущенского на лавку и, не по­прощавшись, пошел прочь.

Хлебонасущенский насилу догнал корнета на Большой Сергиевской, где тот садился на извозчи­ка. Схватил его за рукав.

— Ваше благородие! Простите дурака старо­го... Совсем из ума выжил... Не от себя говорил, по поручению генеральши... Ведьма она... Истинно го­ворю — ведьма. Я у нее — вот где, — Хлебонасущенский сжал ладонь в кулак... — Помыкает мной... Я ведь, ей тоже должен... Так она грозится в яму меня...

— Что вы пристали? — сбросив его руку, до­садливо сказал корнет. — Какая яма?

— Долговая... У нас в Петербурге в первую роту Семеновского полка сажают, а у вас, в Саратове, по старинке — в яму.

— Ваше благородие? — пробасил извозчик. — Едем иль нет?

— Поезжай, голубчик... Я пройдусь. Хлебонасущенский подхватил Стевлова под

руку, повел его как хорошего знакомого по улице, беспрерывно при этом разговаривая с ним.

— Вот опротестует Амалия Потаповна, к при­меру, ваши вексельки... А делается это просто... На­нимается стряпчий, объявление дается в газетку, — это непременно... Чтобы общество знало... Раз-два, глядишь, человек в яме...

Только теперь понял Стевлов, что попал в за­падню.

— И будут вас в этой яме содержать ровно столько, сколько кредитор ваш, Амалия Потапов­на, будет платить за ваше пропитание... Деньги это для нее вовсе мизерные... Так что в яме вам сидеть долгонько придется.

Стевлов брезгливо освободился от руки Хлебонасущенского и, склонив голову, медленно поплелся вверх по Большой Сергиевской.

За ним семенил Полиевкт Харлампиевич,

забе­гая то с одной стороны, то с другой, и говорил, говорил, говорил...

Дом Чернявого. Саратов.

На Бабушкином взвозе кличку Чернявый ник­то никогда не слыхал. Соседи знали супружескую чету купцов Кротовых, которая появилась здесь год назад, кто говорил — из Москвы, кто — из Воро­нежа. Супруги купили себе небольшой справный домик у самой Соколиной горы и занялись лесо­торговлей. Купца Кротова соседи почтительно на­зывали Григорием Ермилычем, жену его — Устиньей Захаровной.

По субботам, захватив с собой березовые ве­ники, супруги ходили в баню, по воскресеньям — к ранней обедне. Нищим подавали не щедро, зато каждый месяц давали красненькую в богадельню для малолетних.

Детей им Господь не дал, а они их, по всему видать, оба любили, потому как норовили всегда сунуть первому встречному карапузу пряник или конфетку, которые для этой цели непременно но­сили с собой.

Ночью Чернявому не спалось: душно было, по­душка казалась жесткой, неприятные видения ро­ились в голове.

Он встал с постели, тихо, чтобы не разбудить Устинью, напился из ведра и, опустившись на ко­лени под образами, стал истово молиться.

Проснулась Устинья.

— Ты чего, Гриша? — спросила спросонья. Чернявый присел на кровать рядом с женой.

— Спи! Мало, что ли, намоталась за день?

— Мне без тебя не спится. — Устинья села, прижалась к мужу. — Боюсь я, Гриша... Уж больно нам хорошо последнее время. Непременно что-то случиться должно... Не может долго так хорошо быть...

— Накликаешь беду, баба, — рассердился Чер­нявый.

— Ты, Гриша, целый день сам не свой... Мол­чишь, думаешь о чем-то. Ночью, вот,

не спишь...

Чернявый упал навзничь на подушку, уставил­ся в потолок немигающими глазами.

— Все время их лица перед глазами...

— Чьи лица? — не поняла жена. Чернявый повернулся к Устинье, и она сразу

поняла, чьи лица все время мерещатся мужу, не дают ему покоя, сводят с ума.

— И много ты?.. — она не договорила, слова застряли в горле и мешали дышать.

Чернявого передернула судорога — видно было, как мучился человек.

— Ты Богу молись, Гришенька... Бог простит...

— Не простит, — угрюмо пробурчал Черня­вый. — Может, повиниться мне? На каторге тоже люди живут...

— Я с тобой... Без тебя я все одно помру, — на одном дыхании выпалила Устинья.

— Намедни человека одного встретил, — сме­нил тему Чернявый, — он меня на последнюю амбу нанимал...

— Кто такой?

— Бывший управляющий князей Шадурских... Я слыхал, его в острог засадили, а теперь, вишь, выпустили...

— Может, сам от дяди ушел, — предположила Устинья.

— Непохоже на него... Такие не бегут... Кишка тонка...

— Он признал тебя? — озабоченно спросила Устинья.