Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— Что за чудеса, Полиевкт Харлампиевич?! Имение Чечевинских в двадцати верстах от Сара­това, Чернявый обосновался в Саратове. Как ду­маете, случайность?

— Чего на свете не бывает, — философски за­метил Хлебонасущенский.

— Конечно, — согласилась Амалия Потаповна. — Ну, что ж, голубчик... Придется вам в Сара­тов ехать...

— Когда? — растерялся Полиевкт Харлампие­вич.

— Чем скорее, тем лучше... Туда теперь маши­на ходит от Москвы. Два дня — и на месте...

— Я так не могу... У меня в Петербурге дела. Год, считай, делами не занимался...

— Ваше главное

дело — Чернявый, — переби­ла его Шпильце. — Завтра же выезжайте.

— Завтра — никак, Амалия Потаповна, — ре­шительно отказался Хлебонасущенский. — Рань­ше, чем через неделю, не смогу.

— Вы поедете завтра. О том, что Чернявый в Саратове, тем же способом и от тех же, заметьте, людей может узнать следователь. Надо быть пол­ным идиотом, чтобы потерять неделю. И потом, вы же сами говорили, что любите эту... Машу Поветину... Ах, мужчины, мужчины... Ему представляется возможность увидеть предмет страсти, а он вмес­то того, чтобы бежать, как это русские говорят, сломя голову, хочет ехать через неделю... Это непра­вильно.

— Причем здесь Маша?

— Как причем? Я же вам сказала: имение Че­чевинских неподалеку от города.

Хлебонасущенский тяжело задумался. Амалия Потаповна не торопила его.

— Хорошо, я поеду завтра, — сказал он.

— Это чудесно, — воскликнула генеральша, об­ворожительно улыбаясь.

— Только я в толк не возьму, что я там сделать смогу. Чернявый меня знает, увидит и прибьет... Для него это — раз плюнуть...

— Как вы сказали, раз плюнуть? Это нужно запомнить. А вы сильно боитесь смерти. Навер­ное, грешили много. Не надо бояться. Там, — она подняла указательный палец, — никого нет. Уве­ряю вас...

Полиевкт Харлампиевич набожно перекрес­тился.

— Есть у меня в Саратове один человек, — как всегда неожиданно изменив тему разговора, ска­зала генеральша. — Гусарский корнет Стевлов... Он мне очень обязан... Год назад здесь, в Петербурге, проиграл он в карты большую сумму, и если бы не я, быть ему опозоренным на всю, как вы говорите, матушку Россию. Или пулю себе в лоб пустить... Но он, как и вы, смерти боится... Своей, конечно... Я ему дала деньги под строгий вексель. На полго­да... Год прошел. Долг вырос порядочно. Найдите его... Он сделает все, что вы прикажете.

Вошла горничная, пошептала что-то Амалии Потаповне на ухо. Она поднялась, встал и Хлебонасущенский.

— Покорнейше прошу простить. Дела... Лизхен, проводите господина.

Горничная повела Хлебонасущенского к дру­гой двери. Уже выходя, Полиевкт Харлампиевич обернулся и спросил:

— А как же?.. — Он имел в виду Юлию Нико­лаевну.

— Вторую часть нашего дела я, по-видимому, возьму на себя, — поняв его вопрос, сказала Шпильце.

Амалия Потаповна подошла к зеркалу, попра­вила прическу. Она это делала всегда, когда не­рвничала. Сообщение горничной о том, что с ви­зитом явился профессор Платон Алексеевич Загурский, действительно взволновало ее. Она дав­но ждала его прихода. Вот уже несколько лет наблюдала генеральша за успехами его сначала в Мос­кве, потом в Петербурге. Она знала о нем все: круг друзей и знакомых, состояние его финансов, ар-тисточек балета, к которым он благоволил. И мно­го,

как она любила говорить, «темненького», того, что, по ее глубокому убеждению, должно было быть у всякого человека, даже у самого высоконрав­ственного. Знание этого «темненького» давало ей власть над людьми, а власть впоследствии превра­щалась в деньги. Деньги же Амалия Потаповна любила больше всего в жизни.

Платон Алексеевич Загурский, тот самый про­фессор, которым бредил теперь великосветский Пе­тербург, стремительно вошел в комнату. Он вели­колепно выглядел в светлой пиджачной паре от лучшего варшавского портного.

— Амалия Потаповна! — воскликнул он, бро­сившись к генеральше и целуя ее руку. — Давно хотел познакомиться и засвидетельствовать глубо­чайшее восхищение и уважение... Много наслы­шан о вас, о вашем замечательном уме и отзывчи­вости. Считал своим долгом нанести визит и представиться.

Амалия Потаповна обворожительно улыбнулась.

— Весьма польщена, дорогой Платон Алексее­вич. Нынче в Петербурге многие злословят про Амалию Потаповну... Тем ценнее для меня ваш ви­зит. Я тоже много слышала о вас и, честно сказать, питала надежду, что вы ко мне придете. Уж и не знаю почему, мне казалось, что нам будет инте­ресно поближе познакомиться и что в дальнейшем наше знакомство окажется полезным и вам, и мне.

Генеральша позвонила в колокольчик и, когда явилась горничная, распорядилась подать кофе.

Она усадила Платона Алексеевича в покойное кресло, явилось кофе, и завязалась непринужден­ная беседа. У них нашлись общие знакомые в Москве и Йетербурге. Платон Алексеевич был человек свет­ский, язвительный и остроумный, и Амалия Потаповна много смеялась его метким характеристи­кам известных лиц.

— У вас прекрасный род занятий... Столько зна­комств, столько всевозможных характеров. Вы по­священы в самые тайные уголки души ваших па­циентов, а потому знаете о людях много такого, чего другим никогда не постичь.

— Работа моя хороша прежде всего тем, что я облегчаю страдания, — сразу став серьезным, ска­зал профессор. — Но должен согласиться с вами, что иной раз попадаешь в ситуации романические. Вот на днях, к примеру, совершал обход в женс­кой палате Обуховской больницы. Коллеги попро­сили — не мог же я отказать. А народ там помеща­ют самый недостаточный. Да... Иду это я от больной к больной, от койки к койке и вдруг вижу в изго­ловье одной из коек на табличке надпись: «Баро­несса фон Деринг». Можете себе представить мое удивление. Баронесса в общей палате для бедных... Лежит в беспамятстве... Привезла ночью полиция... Но хороша собой, скажу я вам! Настоящая

рус­ская красавица!

Амалия Потаповна чрезвычайно заинтересова­лась рассказом профессора. Она выспросила обо всех обстоятельствах болезни баронессы, узнала, какие меры принял доктор, куда перевезли боль­ную.

— Я не была знакома с баронессой, но много слышала о ней, — сказала она. — Она приехала в Россию два года назад вместе с братом Владисла­вом Корозичем. Они были приняты в лучших пе­тербургских домах. Мужчины сходили от нее с ума. В особенности князья Шадурские. Отец и сын. В свете злословили, что оба были ее любовники. Но