Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

Наташа взяла со спинки стула шаль, набросила на плечи.

— Приехала в поместье по делам наследства сестра барина — княгиня Чечевинская... То ли она уничтожила вольную экономки и ее дочери, то ли барин, Алексей Петрович, забыл ее составить, толь­ко оказались дочь и мать снова крепостными. Мать сослали на скотный двор, а дочь определили в гор­ничные к молодой княжне Анне Чечевинской. Вско­ре экономка умерла, ее забили кнутом за какой-то пустячный проступок, а дочь поклялась извести все семейство Чечевинских... В чем впоследствии и преуспела.

В комнате было тихо.

Ковров смотрел на Ната­шу, решая сложную для себя задачу. Его интересо­вало, кому предназначался ее рассказ — мужу или ему. С одной стороны, что-то очень искреннее по­чудилось ему в голосе Наташи; с другой — она ведь знала, что все Коврову давно известно, и это, воз­можно, лишь эффектный ход с ее стороны.

— Платон Алексеевич, теперь вы верите, что все это было на самом деле?.. Я пыталась вам рас­сказать, но вы ни разу не выслушали меня.

— У нас сегодня вечер воспоминаний, — с не­доброй иронией проговорил Загурский. — Дело в том, что перед вашим приходом, Сергей Антоно­вич, воспоминаниям

предавался я...

— Слушайте, что было дальше, — продолжила Наташа.

— Перестаньте, — резко прервал ее Загурский. — Я не желаю знать, что было дальше. Я знаю вас такой, какая вы теперь... И не хочу ничего знать о вашем прошлом. Не хочу!

На какое-то мгновение они забыли о Коврове С раскрасневшимися лицами стояли они друг про­тив друга словно заклятые враги.

И все же я настаиваю, чтобы вы выслушали меня, Платон Алексеевич. Вы должны знать все!

— Господа! — вмешался Ковров. — Я, пожа­луй, пойду.

Благодарю вас, Сергей Антонович, — сказа­ла Наташа.

— За что? — удивился Ковров.

— Не будь вас, Платон Алексеевич опять не выслушал бы меня...

— Иной раз лучше чего-то не знать... — сказал Ковров.

— Заходите запросто, без церемоний, — пригла­сил Загурский, подавая Коврову руку. — Мне поче­му-то кажется, что мы с вами близко сойдемся...

— Если жене полегчает, милости просим к нам, — сказал Ковров и вышел.

После ухода Коврова они долго молчали; по­том Наташа спросила:

— Вы сердитесь на меня?

Сержусь, Наташа. Давайте договоримся ни­когда никого не привлекать к выяснению отноше­ний между нами... Хорошо? Мы со всем справим­ся сами.

Дом Хлебонасущенского. Петербург.

Полиевкт Харлампиевич год назад купил на Охте маленький опрятный домик с садом. Жил он в нем совсем один. Два раза в неделю приходила

убираться и мыть белье соседская баба — нераз­говорчивая тощая чухонка. Еду ему носили из со­седнего трактира. С утра, не вылезая из старого халата, слонялся Полиевкт Харлампиевич по ком­натам, не зная, чем себя занять. То доставал сче­ты, бумаги, деньги и принимался за бухгалтерию; то брал перо и чернила и лихорадочно писал пись­мо, которое потом рвал в клочья.

Часа в два пополудни приносили обед, и Хлебонасущенский съедал его, не чувствуя вкуса, не получая удовольствия от еды. За обедом по обык­новению выпивал пол-графина водки и делался сильно пьяным.

В сумерки он бродил по комнатам, и всюду чу­дились

ему затаившиеся злоумышленники... Он яв­ственно чувствовал их присутствие, слышал их ды­хание, видел неясные тени их фигур. Тогда он доставал из ящика письменного стола свой четырёхзарядный «Смит и Вессон» и крадучись загля­дывал во все комнаты, резко отодвигал портьеры, распахивал дверцы шкафов, залезал под кровать... Особенно досаждали ему резкие звуки: хлопнет ли калитка в соседнем дворе, проедет ли по улице те­лега, крикнет ли громко птица — эти звуки как острые иглы впивались в мозг, вызывая необъяс­нимый ужас, заставляя сердце учащенно биться, а тело — покрываться холодным потом. — «Бежать, бежать надо!» — бормотал в таких случаях он.

Однажды утром он встал рано, побрился, пере­оделся в пиджачную пару и, вручив соседскому мальчишке записку в конверте, стал дожидаться визитера.

Часа через два приехал на извозчике Понырин.

— Как здоровьице, Полиевкт Харлампиевич? Давненько вас нигде не видать... Люди интересу­ются, а я и не знаю, что говорить...— сказал Поны­рин, вытирая пот со лба.

— Какие люди, кто интересуется? — заволно­вался Хлебонасущенский.

— Ну так, вообще... Вот намедни кто-то спра­шивал. Дай Бог памяти... Нет, не припомню...

— Вы уж сделайте милость, вспомните! Для меня сие весьма важно..

— Да Господь с вами, Полиевкт Харлампиевич, так, в разговоре с кем-то обмолвился... Вспомнил!.. Туркин справлялся... «Что-то, говорит, Полиевкта Харлампиевича давно не видно. Может, заболел?»

— Кто такой Туркин? — спросил Хлебонасу­щенский.

— Стряпчий, как и я...

— Откуда он меня знает?

— Видел, вероятно, в конторе... Или еще где...

— Туркин... Туркин... Где же я эту фамилию слышал? — стал припоминать Хлебонасущенский, но память подвела, он так и не вспомнил. — Я вас, Алексей Кузьмич, вот по какой надобности выз­вал: уезжаю я из Петербурга.

— Надолго? — поинтересовался Понырин.

— Надолго... Может, и навсегда...

— Вот как? За границу или как?

— «Или как»... — сказал Хлебонасущенский. — В Малороссии думаю поселиться... В Полтавской губернии...

— Хорошие места. Вишня хорошо произраста­ет... Арбузы, дыни... Чернозем, одним словом...

— Так вот, есть у меня намерение все имуще­ство и ценные бумаги продать. И сделать это срочно.

Понырин с интересом посмотрел на Хлебона-сущенского:

— Насчет имущества я понимаю, а ценные бу­маги продавать не советую. Именные ценные бу­маги и в Полтавской губернии — ценные бумаги... Курс нынче устойчиво растет, до трех процентов в месяц. Хорошие деньги, должен вам сказать.

— Продавайте, — приказал Хлебонасущенский.

— Слушаю-с, — склонился в полупоклоне По­нырин, — однако должен заметить, что дом быст­ро продать трудно. Нужно объявление в «Поли­цейских ведомостях».

— Объявления не надо. Давайте с вами дого­воримся так, Алексей Кузьмич: вы у меня домик купите с двадцатипроцентной скидкой...Не торо­пясь покупателя подыщете... Я настоящую цену домику знаю, так что барыш ваш можно считать верным. Согласны?