Развязка петербургских тайн

Зобин Вадим

— Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?

— Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.

— Ну, хозяин — барин... В неделю думаю со всем управиться...

— Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы — ваши.

— Премного благодарны-с...

— Вспомнил! — воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. — Туркин, присяжный по­веренный, вел дела по Опекунскому совету.

— Точно так-с! — подтвердил Понырин. — Но нынче на наследственных

делах практикуется...

— С генеральшей фон Шпильце как-нибудь свя­зан? — впрямую спросил Хлебонасущенский.

Пришла очередь удивляться Понырину:

— А вы откуда знаете? Вчера приходили от ге­неральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.

— И когда же сей совет имеет место быть?

— Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...

Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал по­ложение: «Сегодня — вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».

— Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня — это как раз в пятницу — встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...

— Как не знать... Бывали-с, неоднократно...

— И чтобы к этому времени все было превра­щено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...

— Все старание приложу, чтобы успеть, — за­верил Хлебонасущенского Понырин.

Дом Шеншеевых. Петербург.

Данила Шеншеев был грузным мужчиной пя­тидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.

Дела свои он вел размашисто, рискованно и ча­сто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торго­вал зерном, лесом, держал конные заводы.

Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть — дочь Дарья.

Сегодня дочь сообщила ему, что собирается за­муж. Год назад, когда расстроился ее брак с кня­зем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих лю­дей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот — опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...

— Папа! Это дело решенное... Я люблю его!

— Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Сара­тов, денег я вам дам...

— Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...

— С чего это ты взяла?

Я этих надушенных индюков терпеть не могу...

— Не надо говорить плохое о человеке, кото­рого в глаза не видел.

— Все они одним миром мазаны...

— Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожало­ванный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Ре­шением ротного солдатского собрания. А вы — «на­душенный индюк»...

— Откуда ты все это знаешь? Небось он про­светил?

— Нашлись люди...

Данила Григорьевич дворецкого в доме не дер­жал. Всем заправляла старая экономка Кузьминич­на. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеро­бом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.

— Барин... Там энтот явился... Жених... Прика­жете принять или пусть посидит, подождет?

— Ты, старая, вовсе умом тронулась, — опе­шил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.

Долли сорвалась со стула и бросилась в прихо­жую, где из угла в угол прохаживался князь Нико­лай.

— У нашей Кузьминичны невыносимый харак­тер,— сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. — Здравствуйте... Она считает, что любой ви­зитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточ­но унижены, Николай Яковлевич?

— О, вполне...

— Ну, тогда пойдемте. — Долли взяла Николая под руку и повела в покои.

— Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.

— Николай Яковлевич Чечевинский...

Мужчины пожали друг другу руки.

— Прошу покорнейше садиться. Дочь изволи­ла очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.

Дальше Данила Григорьевич не знал, что гово­рить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взя­ла инициативу в свои руки.

— Папа не умеет вести светские разговоры, — сказала она. — Его стихия — цены, проценты, та­рифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохнове­ние. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа сво­бодно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!

— Долли, прекрати, — сказал Шеншеев. — Ни во что отца не ставит, — пожаловался он Николаю.

— Я горжусь тобой, и ты это знаешь...

— Могу подтвердить, — поддержал Долли Ни­колай. — Долли очень любит вас...

Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузь­минична, встряла в разговор:

— Чего подавать: кофе, чай?

— Принеси вина, — распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая при­каза хозяина.

— Ты что, Кузьминична, не слышишь? — спро­сил Шеншеев.