Речь без повода... или Колонки редактора
Шрифт:
С администраторами — хуже. Умный пойдет в американскую фирму. (Как мой знакомый уголовник.) Глупый, вроде бы, не требуется. (Своих хватает.)
Решили вырастить администратора сами. В собственном коллективе.
На эту загадочную должность выдвинулся Меттер. (Он же президент корпорации и совладелец газеты.) Начал свое дерзкое плавание в океане бизнеса.
Идеи у него возникали ежеминутно. И любая открывала дорогу к несметному богатству.
Когда идей накопилось достаточно, мы обратились к американцу
Гольдберг ознакомился с идеями. Затем сурово произнес:
— За эту идею вы получите год тюрьмы. За эту — два. За эту — четыре с конфискацией имущества. А за эту вас просто-напросто депортируют.
Пришлось начинать все сначала.
Теперь уже сообразно американским законам.
Мы постепенно набирались делового опыта. Осваивали причудливую логику свободного рынка. Изучали сложный механизм рекламы. Узнали, таким образом, много нового.
Во-первых, стало ясно, что наша газета — товар. Примириться с этой мыслью было трудно. В ней ощущалось что-то мерзкое и унизительное.
Вы только подумайте! Любимая, единственная, замечательная газета! Плод бессонных ночей! Результат совместных героических усилий! Наше обожаемое чадо! Боготворимое дитя! Нетленный крик души!.. И вдруг — товар. Наподобие полтавской колбасы или селедки…
Увы — это так. Ты можешь написать «Четырнадцатую симфонию», «Гернику» или «Анну Каренину». Создать искусственную печень, лазер или водородную бомбу. Ты можешь быть гением и провидцем. Великим еретиком и героем труда. Это не имеет значения. Материальные плоды человеческих усилий становятся объектом рыночной торговли.
В сфере духа Модильяни — гений. А художник Герасимов — приспособленец и ничтожество.
В сфере рынка Модильяни — хороший товар. А художник Герасимов — плохой. Модильяни рентабелен, а Герасимов — нет.
Законам рынка подчиняется все, что создано людьми. И законы эти — общие. Для Юлии Тролль и Вильяма Шекспира. Для полтавской колбасы и газеты «Новый американец».
Мы, вдохновенные, умные, бескорыстные, превратились в товар. Начали циркулировать в джунглях американского рынка.
Этими джунглями нас пугали с младенческих лет. Законы капиталистических джунглей представлялись чем-то ужасающим и глубоко несправедливым.
По этим законам жестокий волк настигал испуганного барана. Бездушный леопард закусывал антилопой. Орел камнем падал на спину бедного зайца…
Разумеется, эти картинки далеки от христианских идеалов. Капиталистические джунгли — отнюдь не Гефсиманский сад.
И все же, ей-Богу, это не худшее место на земле. Родные наши болота куда страшнее и опасней.
В джунглях побеждает сильный, умный и ловкий. Дома — «начинают и выигрывают серые».
Мне кажется, достойней погибнуть от львиных зубов, чем от гнуса.
Да
Недавно в Форест-Хиллсе прогорел ликерный магазин. Все его знали. Угол 108-й и 63-й. Между баром и кондитерской.
Прогорел, закрылся, нет его… Пустые витрины…
Месяц назад встречаю бывшего хозяина. Вылезает из красной спортивной машины. Веселый такой…
— Как дела? — спрашиваю.
— Файн, — отвечает, — устроился менеджером в супермаркет. Зарплата приличная и хлопот никаких.
— Все же обидно, — говорю.
— Ничего, — отвечает бывший хозяин, — я принял меры. Сменил машину, квартиру и работу… Может быть, скоро займусь недвижимостью…
И вчерашний банкрот уверенно зашагал по своим делам…
А мы — вернемся к прерванному разговору.
Итак, газета стала капиталистическим предприятием. Пишущие машинки и калькуляторы заработали в унисон.
Мы опубликовали больше тысячи газетных статей. Видимо, были среди них глубокие и поверхностные, талантливые и заурядные, умные и легкомысленные.
Ширился поток читательской корреспонденции. Ощущение контакта с публикой внушало чувство бодрости и надежды.
Все, казалось бы, шло хорошо.
И тут возникли неожиданные сложности. Началось —
В Ленинграде я считался на удивление покладистым человеком. Со всеми был в приличных отношениях.
С кем только не довелось мне работать и общаться! Мерзавца Воеводина знавал. С погромщиком Утехиным беседовал. Стукача Воскобойникова хорошо помню. В КГБ таскали раз пятнадцать… В общем, насмотрелся.
Однако персональных врагов у меня не было. С государством были натянутые отношения, это правда. А с людьми — вполне приличные.
Когда я уезжал, в аэропорту собралось человек пятьдесят. Разные были люди. Был знакомый директор музея — партийный товарищ. Был тот же стукач Воскобойников. (Может, по заданию, а может, и от души.) Кроме того, литературная публика. Отставные спортсмены. Двое бывших одноклассников. Короче, самый разный народ. И ничего, обошлось без скандала. Руками махали. Кто-то даже поплакал немного…
Затем я приехал в Америку. Сначала все было хорошо. Пока я год лежал на диване. Затем появился «Новый американец». И началось…
Один дружок стихи прислал. На тему себя. Довольно посредственные. Пришлось вернуть.
Дружок обиделся, пишет:
— Говорят, ты продался богатым евреям!
(Больно я им нужен!)
Короче, рассердился мой приятель. И зря. Не могу я опубликовать его стихи. Даже если бы хотел. Потому что у нас — демократия.
Мне самому редколлегия четыре заметки вернула. Мне — главному редактору! Я сам эту демократию иногда проклинаю. Но отменить ее — выше моих сил…