Реестр Исполненных Желаний
Шрифт:
Часть вторая
Глава первая. Господин Майер
21 июля мы прилетели в Айнтховен. Мое давнишнее, хотя и не слишком настойчивое желание поехать на цветочную выставку в Голландию, исполнилось. К посещению достопримечательностей я не подготовилась, но муж снабдил картами и распечатками из интернета. В аэропорту нас встречал агент мужа в Голландии, Бруно. И тут выяснилось, что в Айтнховен какая-то конференция, свободных мест нигде нет, и жить мы будем в БД. Если бы я заранее настроилась на достопримечательности Айнтховен, то наверное, эта новость меня бы огорчила. Я еще раз убедилась в правоте старого высказывания «не горячиться». Оно применимо ко всему на свете. Не надо бросаться выполнять задание — его могут отменить, не надо сломя голову спешить, все как-нибудь утроится. В подавляющем большинстве ситуаций эта мудрость срабатывает. Бруно нашел нам недорогой пансион недалеко от всего: от центра, от вокзала, от магазинов. Снаружи он был ничем не примечателен, такой типично голландский дом из темно-красного кирпича, а вот наша квартира оказалась настолько необычной, что я долго не могла сообразить, как она устроена и понять ее реальные размеры, так как зеркальные стены обманчиво раздвигали пространство, а подвешенная к потолку резного дерева с инкрустацией ширма в нужный момент разрезала его надвое. Хозяин пансиона оказался высоким человеком с седыми волосами, аккуратной острой бородкой и прищуренными глазами. У него был небольшой тик — нервничая или увлекшись, он вдруг начинал часто-часто кивать головой, будто чихал, потом приглаживал правой рукой, оттопырив в сторону большой палец, свои пышные белые волосы. В молодости он много путешествовал, подолгу жил в Южной Америке, потом вернулся в Голландию, в Д-Б, где и основал клуб для испаноговорящих голландцев. Раз в год устраивал вечеринки (официально - заседания) клуба прямо у себя дома, на набережной Бьютенхафен, благо размеры дома позволяли принять до 100 человек. Одним из условий вступления в клуб была рекомендация от испаноговорящего выходца из Латинской Америки, да и на вечеринку иначе и попасть было нельзя — исключительно в сопровождении выходца
Майер любил старые и красивые вещи, для него это были синонимы, новая красивая вещь, напротив, была оксимороном. В его доме практически не было предметов современного ширпотреба, даже электрические розетки, выключатели и замочные скважины были какие-то необычные. В том смысле, что таких розеток больше нигде нельзя было увидеть. Не знаю, были ли они старинными, изготовленными на заказ, или он приобрел их, как и большинство из обстановки, на какой-нибудь барахолке. Сам он говорил, что старые вещи замедляют ход времени и помогают вернуть прошлое, раз уж вернуться туда невозможно. Собственно, и вернуть прошлое невозможно, но он довольствовался атмосферой и своими от нее ощущениями. Еще он говорил, что с удовольствием отказался бы от многих современных удобств. Друзья подшучивали над ним и советовали поселиться за городом, ужинать при свечах, воду брать из колодца, стирать в канале, а вместо автомобиля 56 года завести себе еще более старинное транспортное средство — лошадь. Он и сам об этом подумывал, но по вечерам у него были концерты в городе, почти каждый день, так что переехав за город он бы загрязнял атмосферу гораздо больше, чем живя в городе и пользуясь велосипедом. Он писал картины и давал частные уроки живописи, играл на саксофоне и фортепьяно. Подробности о своем прошлом он не скрывал, но рассказывать о них не любил. Знавшие его близко говорили, что он вовсе не голландец, а итальянец из Ливорно, будто бы отбыв три месяца тогда еще обязательной военной повинности, а служил он на каком-то захолустном военном аэродроме, был отпущен в двухдневный отпуск в Голландию, на свадьбу брата, влюбился, и в Италию больше не возвращался. Другие утверждали, что прежде чем осесть в Голландии, Майер изрядно поскитался по свету, и эта его страсть к испанскому языку и Латинской Америке — не спроста. Да и вообще, утверждали третьи, никакой он не Майер. Он просто любит менять имена, считая что это делает его многоликим. Он не просто подстраивает свое имя под произношение каждой новой страны, нет, он меняет его совершенно, чтобы начать все заново - переродиться! Впрочем, неизвестно, правда ли это, так как рассказывал об этом не он сам. Был он богат, но насколько — неизвестно. Хотя к деньгам всегда относился пренебрежительно и стремился не зависеть от них. «Если уж хочешь быть независимым, то надо не зависеть от денег». Живя в Латинской Америке, умудрялся за год потратить всего несколько ж долларов: жил у друзей, ходил пешком или ездил на велосипеде, оставленном вернувшимся в Европу знакомым, природа здесь столь щедра и изобильна, что не нужно особой изобретательности, чтобы жить и ни от кого не зависеть. И при этом он стал богатым: когда деньги тебе не нужны, они буквально преследуют тебя. Все его многочисленные занятия и увлечения (в том числе и женщинами, у него было пятеро взрослых детей от трех жен разных национальностей. Ни с одной он так и не смог ужиться) поглощали большую часть свободного времени, но не давали ощущения значимости. Всю жизнь он старался избегать скучных и ординарных вещей. И его жизнь никак нельзя было назвать ординарной. Даже сейчас, когда он осел в Голландии, где мусорные баки открываются только с помощью индивидуальной пластиковой карточки и то, сколько мусора ты произведешь за месяц, квартал, год подсчитано кем-то заранее, где «альтернативы нет» означает что ее действительно нет, он умудрялся жить неординарной жизнью. Свой дом, вполне голландский снаружи, он обставил в кубинском стиле: в огромных фонарях резного дерева сидели птицы и экзотические лианы оплетали столбцы балдахина, в фальшивых окнах со ставнями качались от ветра пальмы, на чердаке был гамак и шезлонги. Его окружали шумные латиноамериканцы, он играл в непрофессиональной группе на саксофоне; писал странные картины, где главным был цвет. Поэтому краски изготовлял сам, не доверяя промышленным краскам. Кроме того, так поступать толкало его все то же гипертрофированное чувство свободы и независимости. Он растирал вулканический песок, землю, обожженный уголь, серый и белый известняк, кирпичи, смешивал их с маслом, яйцами, воском. Помимо другой колористики и другой консистенции красок, помимо удовольствия от самого процесса получения цвета, перетирания пигментов, работая с красками, он погружался в прошлое, или приближался к прошлому, когда художники знали источник используемых пигментов, когда краски не покупались в большом магазине на окраине города, а доставлялись из Богемии и Тосканы, Индии и Афганистана. Все делал по старинной книге Челлити, купленной у букиниста. По городу он ездил на американском 56 года выпуска салатовом бьюике с фокстерьером на переднем сиденье, причем, будучи человеком слегка рассеянным, нередко сворачивал через двойную сплошную, так как, направляясь к подруге, забывал забрать в кондитерской свежие булочки, а делать крюк не хотелось. Все это — живопись, увлечение музыкой, латиноамериканской культурой — лишь занимало его, не больше, оставаясь внешней стороной жизни. Плодом этих многочисленных и разнообразных занятий было лишь спокойное удовлетворение, а он искал буйного восторга. Может, и все его попытки вернуть прошлое, были поисками тех свежих ощущений, которые бывают у человека в юности. Ведь в юности все мы парим над Землей, все видится с высоты птичьего полета, так что ничего не стоит заглянуть за горизонт, и все кажется возможным. Взрослея, мы «приземляемся» и уже не летаем, а бегаем, не замечая деталей и не заглядывая за горизонты - не споткнуться бы и не вляпаться! Майер никак не ожидал, что такое случится и с ним. Что он утратит способность парить и мечтать... Ведь крылья для полета тебе дает именно мечта, «приземленность» возникает не только от отсутствия времени, но и от того, что с возрастом становишься трезвее и перестаешь мечтать о многом, заклеймив его «несбыточным» или «абсурдным», что-то сбывается, и это тоже вычеркиваешь из списка — глядишь, и мечтать просто не о чем! Хотя дело не только в объекте мечтаний, а в том, что дети не умеют заглядывать вперед, делать прогнозы, поэтому мечтают вольно и легко, а все предостережения исходят от родителей. Майер стал было подумывать, что к нему все это пришло позже, и он повзрослел только к старости, как вдруг...
Глава вторая. Пансион Казакуба.
Не ради заработка, а ради развлечения и общения с новыми людьми пару лет назад он открыл в своем доме пансион Казакуба: сам готовил и подавал завтрак в экстравагантной гостиной, на огромном столе на 25 персон, под тремя люстрами с абажурами настолько не сочетающимися ни по стилю, ни по форме, что если описать это словами: мурановское стекло, бумажный китайский фонарик и кованный уличный фонарь, такой интерьер покажется сущей нелепостью и безвкусицей. На деле же они друг друга каким-то волшебным образом уравновешивали, дополняли и украшали. На стенах — картины в абстрактной манере, у окна, выходящего на улицу - арфа, у другого окна, во дворик — рояль, два саксофона на полу, а на грубоватом дубовом столе — хрупкий старинный сервиз королевского делфтского фарфора. Все эти нелепые, вызывающие диссонансы не только не были ни аляповатыми ни безвкусными, - никому из постояльцев они вовсе не казались диссонансами. Это был стиль этого дома, без соседства этих взаимоисключающих деталей дом потерял бы свою привлекательность, превратившись в стандартную трехзвездочную гостиницу. Свечи, звуки музыки и постоянный атрибут голландского пейзажа — дождь за большими окнами с цветными витражами в нижней четверти («для детей, чтобы дождь и снег не казались им серыми») - не знаю, удалось ли мне воссоздать атмосферу этого дома, сделать ее осязаемой. Дождь шел и в тот день, и гости не спешили с осмотром достопримечательностей. Им не хотелось выходить под дождь, не хотелось покидать эту необычную гостиную, словно именно этот дом и его хозяин, устроившийся за маленьким красным роялем с чашкой капуччино, и были целью их приезда, а вовсе не музеи, каналы и бастионы. Кто-то из гостей завел разговор об исполнении желаний. В таком духе, что много лет мечтал побывать в Голландии, и вот вместо того, чтобы спешить на каналы и бастионы, на площадь и в собор, или, в крайнем случае, делая уступку погоде, в музей Босха, он сидит здесь, в уютном доме и уверен, что узнает здесь гораздо больше, чем если бы сейчас побежал под дождь. Над ним стали подшучивать: «Мастер оправдывать собственную лень», но тему поддержали.
Гость, сидевший ближе всех к Майеру, рассказал, как в течение многих лет каждое воскресенье любовался садом по дороге в церковь на мессу, и в любое время года сад был одинаково заманчив и привлекателен. «Впрочем, с дороги была видна только часть сада: глициния, кактусы, камелии, розы, остальное я додумывал. Было неловко просить посмотреть сад — с хозяевами я знаком не был, но не раз и не два возвращаясь с мессы, я мечтал как куплю этот сад с домом. Не дом с садом, а именно сад с домом. И вот однажды на воротах я увидел «продается». Тут уж я не постеснялся войти и спросить — был повод. Так я впервые попал в сад и тут же .. нет, не разочаровался, хотя сад оказался меньше, чем я думал, но богаче, так как каждый не метр, чуть ли не сантиметр сада был продуманно и с любовью и знанием засажен или украшен растениями, камнями, окаменелостями. Пока хозяйка что-то говорила об уединенности (действительно, с дороги был виден только небольшой кусочек сада), о защищенности от холодов — сад опоясывала стена выше человеческого роста, и я всегда думал, проходя вдоль нее со стороны улицы, что это останки какой-нибудь древней крепости, я с любопытством осматривал сад: эхивера, каланхоэ, каппери. «Сад, разумеется, продается с растениями» - сказала она, заметив мой интерес, и я уловил в ее произношении знакомые нотки. Так говорила мама моей первой девушки, синьора Антония. Я сразу проникся симпатией к хозяйке сада «Я заберу только дерево, отпугивающее комаров, я дорого за него заплатила». «Это которое?» «Вон то, видите, с большими листьями?» «А оно вечнозеленое?» «Нет, оно сбрасывает листья, я люблю только такие деревья, в моем саду нет вечнозеленых, а то бы в доме было слишком темно зимой.» «А почему Вы его продаете?» «Мы переехали сюда давно, я сама с больших озер ("Точно, значит я не ошибся. Сейчас выясниться, что она знает Элизу!» Я с трудом поборол искушение и ничего не спросил) муж мой из Лукки, но теперь дочери вышли замуж, разъехались, мы пока справляемся. Это моя младшая дочь, она в Чертальдо живет, знаете?" Я утвердительно хмыкнул. "Повесила объявление, хочет, чтобы мы к ней поближе перебирались. Хотите, я покажу Вам дом?" Я кивнул. Дом оказался слишком тесным и неудобным, со множеством лестниц, сумрачной кухней и окнами спальни, выходящими на дорогу. Из вежливости я спросил цену.
А потом кто-то из сидевших за столом детей, устав от взрослых разговоров, но уловив их суть, сказал, что хочет побывать в сказке, 1001 ночь или что-то в этом роде, достаточно экзотичное и совсем не голландское. Дети были из Белоруссии, о парке эльфов понятия не имели. Майер погрузил их в свой замечательный салатовый бьюик — что уже вызвало бурю восторгов, примерно также и сам хозяин относился к вещам из другого времени, и отвез в Эфтелинг. Вот после этого все и началось. То есть, задумывался-то он об этом давно, и в Латинской Америке, и в Индонезии, а потом и в Голландии, всегда старался помогать друзьям, соседям, знакомым. Да и просто случайным прохожим, было и такое. Он делал это по какому-то порыву души, не задумываясь ни о благодарности, ни о вознаграждении на том или этом свете. Да, его всегда горячо благодарили, называли волшебником, а то и спасителем, но он не обращал на это внимания, как будто он был напрочь лишен тщеславия. Только в этот раз что-то было не так. Эти дети были ему не просто благодарны, они были так восторженно-счастливы, что у него впервые возникла, что называется «задняя» мысль. Он подумал, что самое лучшее занятие на свете — исполнять чьи-то желания. А может, он даже чуть-чуть, самую малость, вдруг позавидовал этим детям, еще способным на такой неподдельный, сумасшедший восторг, в то время как сам он был способен — увы!
– лишь на спокойное удовлетворение. Знавшие его люди сказали бы непременно, что Майер не тот человек, чтобы завидовать, да и кому — детям! Я не знаю его настолько хорошо, потому и строю предположения.
Уже на следующий вечер он выволок из кладовки чемоданы, ящики, баулы со старыми документами, счетами, письмами, журналами, записями и проковырялся в них почти два месяца, прежде чем наткнулся на то, что искал. Причем, как часто бывает, нашлось ЭТО вовсе не там и не во время поисков. Нашлось случайно, в гараже, в коробке из-под кофеварочной машинки. На рукаве остался толстый слой пыли, из-под пыли выплыло «Реестр
Глава третья. Желания постояльцев.
Иные желания были так просты, что ему ничего не стоило их исполнить. Почти все дети на свете просят собаку. И очень мало найдется родителей, которые в состоянии исполнить такое простое желание. Поэтому Майер специально завел вторую собаку — Блэк был еще не стар, и обладал покладистым нравом, но уж больно был привязан к хозяину, ни за что не оставался у гостей без него, и гулять без него не ходил. Он все время помнил тот рассказ про сад и умершую мечту. После того, как дети пару раз брали Тартуфа с собой на прогулку, особенно в дождь, и потом должны были убирать за ним кучки, мыть лапы и оттирать с покрывал следы грязных лап, их энтузиазм и желание иметь собаку слегка охладевали. Кто-то просил сыграть на пианино, или саксофоне. Одна молодая девушка сказала, что давно мечтала побывать в частном саду известного ландшафтного архитектора. Но поскольку сад частный, простому человеку попасть в него невозможно. Она несколько раз писала ему с просьбой о посещении, но все письма остались без ответа. Через пару дней Майер на своем салатовом бьюике отвез девушку в Уммелло. Блэк гордо восседал на переднем сидении. А девушка рассматривала оттопырившуюся обивку переднего сиденья. И в знак признательности решила зашить дырку. И забыла. Так что дырка до сих пор там, я сама ее видела. И хотела зашить.
Казалось бы, ничего не изменилось. Он и раньше делал все то же самое. Но раньше каждое исполненное желание (впрочем, раньше ему и в голову не приходило вести счет исполненным желаниям, он просто помогал человеку, и все) поселяло какую-то тихую радость в сердце. До того тихую, что со временем он, кажется, перестал ее замечать. Или она перестала быть радостью? А стала спокойным, незаметным удовлетворением. Ведь простое счастье тоже незаметно, до тех пор, пока его не лишишься. Как только он стал записывать желания людей в реестр, вместо того восторга, за которым он охотился, у него появилась «какая-то алчность, азарт и что-то вроде высокомерия от сознания своей исключительности».
Обычно Реестр пополнялся так. За завтраком, подавая сыры, он как бы невзначай заводил разговор о желаниях и рассказывал как в 15 лет захотел выучиться играть на саксофоне. «Поздновато» - сказали родители и чтобы отличить прихоть от поздно проявившегося призвания добавили, что оплатят уроки, но на инструмент он должен заработать сам. Играет он на саксофоне вот уже сорок лет. Обычно уже после этой истории у гостей находилось, что рассказать в ответ: кто-то вспоминал о велосипеде, кто-то о поездке на острова, о подводном плавании. Впрочем, кто-то вспоминал и другое: одна женщина всю жизнь мечтала побывать в Париже. И вот дети на 60-летие сделали ей подарок. И она разочаровалась. Шумный кишащий город не соответствовал ее настоящему душевному складу и устройству. Я тоже рассказала свою историю. То есть, не свою, не со мной случившуюся, но с людьми, которых я знаю лично. Так что за ее правдивость могу поручиться.
Девочка с острова.
На одном далеком жарком острове Карибского бассейна жила-была маленькая девочка. Папа у нее был японец, и занесло его на этот остров гастрольным ветром. Однако не прижился он на жарком острове. Говорят, японцы вообще сильно подвержены ностальгии, это очень «вросший» в свою культуру народ. У Риккардо был одноклассник — наполовину японец, его папа покончил с собой от тоски по родине. А может и не только из-за тоски, а по сумме обстоятельств: его жена тяжело заболела, а сам он работал на яйцеукладочной фабрике, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год сортировал яйца: мелкие-средние-крупные и укладывал их в соответствующие ячейки в соответствующих коробочках из спрессованного картона. Через месяц после похорон жены он возвращался с работы в дождь и не справился с управлением... А папа девочки с жаркого острова просто уехал к себе на родину, на свой Хоккайдо, или Хонсю, или вообще Т. Девочка же осталась на острове с мамой-креолкой. И мечтала она – как почти все маленькие девочки – выйти замуж за принца. Только принца на том острове не было, ни до открытия его Колумбом, ни после. То есть при Колумбе, наверное, правителем острова являлся испанский король, но до испанского принца было также далеко, как до всех прочих: датских, шведских, голландских, а потом остров и вовсе превратился в республику. Тогда девочка стала мечтать о снеге. На ее острове никогда не шел снег. Какой там снег! Даже стекол в окнах домов не было – чтобы сквознячок и продувало, а то совсем от жары никакого спасения! Словом, не дождалась девочка и снега. И вот она выросла, закончила школу и пошла учиться в университет на дизайнера. О принце — в двадцать лет!
– мечтать было как-то глупо, о снеге – и подавно, но о чем-то же мечтать надо! В бессонную ночь, например, или когда взглянешь на лунную дорожку над безбрежным океаном и как-то защемит в груди — то ли от счастья, то ли от тоски и само-собой замечтается. И стала она мечтать о балете: в детстве по телевизору (подарок отца, на острове телевизоры были далеко не у всех) иногда показывали то “Лебединое озеро”, то “Спартак”, то — и сказать-то страшно такое название - “Ангара» - на один соседний остров — в этом Карибском бассейне этих островов и-не-сос-чи-тать!
– периодически приезжал с гастролями Советский балет. И вот однажды, разбирая какие-то старые письма, она нашла афишку этих гастролей. Скорее всего, ее положил туда отец, может, он где-то с труппой балетной пересекся или даже делил гримерку, это уже теперь никому не известно, но эта-то случайность, попавшая на благодатную почву и есть судьба! Никаких интернетов, во всяком случае общедоступных, тогда не существовало, поэтому наша героиня пошла в туристическое агентство и попросила продать ей тур в Ленинград. Там на нее посмотрели как на ненормальную и долго искали на карте мира Ленинград — наверное, карта мира у них была еще дореволюционная. А еще, надо вам сказать, что происходила эта история в те далекие времена, когда железный занавес в СССР только начали смазывать маслом, и было неизвестно, делают ли это, чтобы его поднять, или, наоборот, чтобы подновить ржавое железо, готовое вот-вот рассыпаться. Поэтому героине моего рассказа пришлось вступить в островную коммунистическую партию. И вот в составе делегации, отправившейся на далекую родину коммунизма перенимать опыт, она и попала в Ленинград. Но она-то знала, что едет не просто посмотреть на Северную Венецию, и уж тем более не перенимать опыт, о котором, впрочем, и понятия не имела (ведь чтобы вступить в их компартию не нужны были ни долгие собеседования, ни рекомендации, ни конспекты), а учиться балету. Она часами бродила по Невскому, по Садовой, по площади Искусств и Итальянской («Ну и ну!
– возмутится какой-нибудь педант, - никакой Итальянской тогда и в помине не было! Вот автор! Поленился даже в справочник заглянуть!». Знаю, знаю. Но, согласитесь, что в этом ряду названий, звучащих как музыка, упомянуть улицу Ракова - это почти как употребить нецензурное выражение), вдоль каналов и набережных. Ведь в Петербурге — уж позвольте мне наконец назвать и сам город более пристойным именем — заблудиться невозможно — отовсюду ей светил то кораблик адмиралтейства, то купол Исаакия, то шпиль Петропавловки. Она замирала перед картинами импрессионистов, просто садилась на банкетку в этом маленьком зале и не сводила глаз с кувшинок. И, конечно, ходила на все балетные спектакли в Кировский и Мусоргского. Была весна, не ранняя, в районе мая: уже листочки вылезли, и все деревья в были таких зеленых точечках, мазки появлялись позже, недели через две. А пока все было такое воздушное, легкое: зелень, воздух, настроение. «Вот счастье, оно такое и есть – думала она, бредя по Летнему — это не когда сбывается что-то: сокровенное желание, мечта, а когда нет к тому никакого повода, просто вот эта воздушность, легкость, и не думаешь ни о чем, ничего не планируешь, не загадываешь, и ни о чем не мечтаешь, ничего не хочешь!» Словом, Ленинград ее околдовал, и хотя в магазинах не было не только манго, папайи, кокосов, но даже бананов, вернее, были, но редко и зеленые, а летом было так холодно, как никогда не бывает на ее острове, она сразу решила остаться. Заметим в скобках, что, возможно, околдовал ее и принц, потому что к тому времени она его уже видела и в «Сильфиде», и в «Лебедином». От Летнего рукой подать до института культуры на Марсовом. Если честно, я не знаю, как она туда поступила, а поскольку история эта не вымышленная, то и про поступление выдумывать не хочу. Она ведь ни слова по-русски на знала. Но поступила. На хореографическое отделение. И было ей тогда 23 года. А в каком возрасте начинают заниматься балетом? Правильно, в шесть-семь лет, в восемь - уже поздновато.