Реестр убийцы
Шрифт:
— По-вашему, чтобы избавиться от тела, нужно хорошо знать местность? — интересуется Скарпетта.
— В темноте? Господи! Я не знаю никого, кто пошел бы туда ночью. Я бы не пошел. Но это еще не значит, что таких вообще нет. Ненормальных хватает. А тот, кто с мальчиком так поступил, он же нормальным быть не может.
— Вы на месте что-нибудь заметили? Может быть, траву помятую? Или следы?
— Нет, мэм. Но тело положили ночью, на отливе, а потом прилив все и стер. Это как волна песок равняет. Вода его накрыла, но не унесла, потому что там трава высокая. А еще там устричная отмель. Туда лучше не попадать. Нет ничего больнее пореза от устричной раковины. А если упасть на устричной отмели, можно сильно порезаться.
— Может, ты там и порезался, — вставляет Марино. — Упал на устричной отмели.
Ножевые порезы Скарпетта узнает с первого взгляда и с другими не спутает.
— Мистер Грант, неподалеку оттого места, где вы нашли мальчика,
— Не представляю, как можно спуститься с того старого волнолома по лестнице, да еще в темноте, да еще с телом и фонарем. И фонарь надо иметь мощный. На болоте можно так завязнуть, что без сапог останешься. А если возвращаться тем же путем, то на волноломе обязательно следы останутся.
— А откуда ты знаешь, что следов на волноломе не осталось? — спрашивает Марино.
— Тот парень из похоронного бюро так сказал. Я ждал на парковке, когда привезут тело, и он тоже там был, с полицейскими разговаривал.
— Люшес Меддикс.
Булл кивает:
— Он много о чем говорил, все хотел выяснить, что я знаю, но я ему ничего не сказал.
В дверь стучат, в комнату входит Роза, ставит на стол, рядом с Буллом, кофейник. Руки у нее дрожат.
— Со сливками и сахаром. Извините, что так долго. Первый кофе убежал.
— Спасибо, мэм.
— Кому-нибудь еще что-то нужно?
Роза обводит присутствующих взглядом. Выглядит она еще бледнее и изнуреннее, чем утром.
— Почему бы тебе не пойти домой? — предлагает Скарпетта. — Отдохнешь.
— Я буду в офисе.
Дверь закрывается, и Булл говорит:
— Если можно, я бы хотел объясниться.
— Давайте, — кивает Скарпетта.
— Еще три недели назад у меня была настоящая работа. — Он смотрит на свои сложенные на коленях руки. — Врать я вам не буду. Попал в переплет. Да вы и сами видите. И ни на какой устричной отмели я не падал.
— В переплет? Из-за чего? — спрашивает Скарпетта.
— Курил травку и дрался. Вообще-то я не курил, но собирался.
— Ну не мило ли? — разводит руками Марино. — А у нас как раз обязательное требование для желающих получить работу, чтобы курил травку, был склонен к насилию и хоть раз натыкался на труп.
— Я понимаю, как это звучит. Только все не так. Я работал в порту.
— И что ты там делал?
— Числился помощником механика. Но это только так называлось. Делал все, что требовало начальство. Помогал обслуживать технику, подъемники, транспортеры. Надо было уметь говорить по радио, ремонтировать все. Однажды после смены, в час ночи, прикорнул возле старых контейнеров. Их там много, побитых, которыми больше не пользуются. Поезжайте по Конкорд-стрит, сами увидите, про что я говорю. Они там, за проволочным забором. День выдался тяжелый, долгий, да еще, сказать по правде, мы с женой утром малость поцапались, так что настроение было никакое, вот я и решил покурить травки. Привычки такой у меня нет, я уж и не помню, когда баловался в последний раз. Не успел прикурить, как от путей вдруг какой-то парень бежит. Он меня и порезал. Сильно.
Булл закатывает рукава, вытягивает мускулистые руки, поворачивает, демонстрируя длинные порезы, бледно-розовые полосы на темной коже.
— И что? — спрашивает Скарпетта. — Поймали того, кто это сделал?
— Не думаю, что кто-то уж очень старался. Полиция обвинила меня. Сказали, мол, я подрался с продавцом травки. Продавца я им не назвал, но точно знаю, что это сделал не он. Он даже и не работает в порту. Потом, когда меня зашили, просидел несколько дней в тюрьме. На суде обвинение сняли, потому что ни подозреваемого не оказалось, ни травку не нашли.
— Да уж. Так почему ж тебе предъявили обвинение, если марихуану не нашли? — спрашивает Марино.
— Потому что я сам сказал, что собирался покурить, когда это случилось. Я уже свернул самокрутку, когда тот парень на меня напал. Может, полиция ее не нашла. Да их правда и не интересовала. А может, мою самокрутку тот парень подобрал. Не знаю. Но к травке я больше не притрагивался. И к выпивке тоже. Капли в рот не брал. Обещал жене, что не буду.
— Из порта вас уволили, — подытоживает Скарпетта.
— Да, мэм.
— По-вашему, в чем бы вы могли нам помочь?
— В чем угодно, мэм. Во всем, что мне по силам. Морг меня не пугает. С мертвецами у меня проблем нет.
— Можете оставить номер сотового или скажите, как с вами еще связаться.
Булл достает из кармана сложенный клочок бумаги, встает и кладет его на стол.
— Здесь все написано, мэм. Звоните в любое время.
— Следователь Марино вас проводит. Спасибо за помощь, мистер Грант.
Скарпетта поднимается из-за стола и осторожно, помня о ранах, пожимает ему руку.
В семидесяти милях к юго-западу от курортного острова Хилтон-Хед небо серое и низкое, с моря дует теплый ветерок.
Уилл Рэмбо идет по пустынному пляжу — к пункту назначения. В руке у него зеленый ящичек с
И самум налетел на Аль-Асада с ревом, словно цунами, и поглотил его вместе с Хамви, а потом поглотил солнце, небо и все-все. Кровь потекла по пальцам Роджера, будто красная краска, и песок взорвался и прилип к окровавленным пальцам, которыми он пытался запихнуть назад вываливающиеся внутренности. Паника и шок отразились на его лице. Ничего подобного Уилл никогда еще не видел, но сделать для друга он ничего не мог, только говорил, что все будет в порядке, и помогал удерживать кишки.
Чайки кружат над берегом, и в их криках Уиллу слышатся крики Роджера. Крики паники и боли.
— Уилл! Уилл! Уилл!
Пронзительные, душераздирающие крики и рев песчаной бури.
— Уилл! Уилл! Помоги мне, Уилл!
Через какое-то время, уже после Германии, Уилл вернулся в Штаты, на военно-воздушную базу в Чарльстоне, а потом в Италию, где вырос. Приступы приходили и уходили. Он поехал в Рим, к отцу, потому что пришло время поговорить с отцом, и, сидя за обеденным столом в столовой знакомого с детства летнего дома на пьяцца Навона, среди лепнины и стилизованных пальмовых листьев, чувствовал себя так, словно попал в чужой сон. Он пил красное, как кровь, вино, и раздраженно хмурился, потому что под открытыми окнами непрерывно плескалась вода и шумели туристы, глупые, как слетающиеся на площадь жирные голуби, крикливые, бросающие монетки в фонтан Бернини и беспрестанно щелкающие фотоаппаратами.
— Загадывают желания, которые никогда не сбудутся. А если и сбудутся, то им же хуже, — заметил он, обращаясь к отцу, который ничего не понял, но посмотрел на него как на мутанта.
Сидя за столом под люстрой, Уилл видел свое лицо в венецианском зеркале на дальней стене. А вот и нет. Он похож на Уилла, а вовсе не на мутанта, и, рассказывая отцу о желании Роджера вернуться из Ирака героем, следил за тем, как шевелятся в зеркале его губы. Его желание сбылось, говорили губы. Роджер вернулся героем — в дешевом гробу на борту транспортного самолета «Си-5».
— У нас не было ни очков, ни защитной экипировки, ничего, — рассказывал Уилл своему отцу в Риме, надеясь, что тот поймет, но зная — нет, не поймет.
— Зачем же ты отправился туда, если теперь только и делаешь, что жалуешься?
— Мне пришлось писать тебе, чтобы ты прислал батарейки для фонарика. Пришлось писать, чтобы прислал инструменты, потому что все ломалось, даже отвертки. Потому что нам выдавали дешевое барахло, — сказали губы Уилла в зеркале. — У нас ничего не было, кроме барахла, и все из-за лжи, гнусной лжи продажных политиков.
— Тогда зачем ты туда отправился?
— А ты, идиот, еще не понял?
— Не смей разговаривать со мной в таком тоне! В этом доме тебе полагается относиться ко мне с уважением. Не я послал тебя на эту фашистскую войну, ты сам на нее отправился. А теперь только ноешь и жалуешься, как ребенок. Ты молился там?
Когда их накрыла песчаная стена и Уилл не мог видеть даже собственную руку, он молился. Когда взорвавшаяся у дороги бомба швырнула на землю Хамви и тот ослеп, а ветер выл так, словно он оказался в двигателе «Си-17», он тоже молился, но то был последний раз.
— Когда мы молимся, то на самом деле просим себя — себя, а не Бога — о помощи. Мы просим нашего собственного божественного вмешательства, — ответили отцу губы Уилла в зеркале. — Так что мне ни к чему молиться какому-то божку на троне. Я — Божья Воля, потому что я — собственная Воля. Мне не нужен ни Бог, ни ты, потому что я — Божья Воля.
— Похоже, ты не только пальцев, но и мозгов лишился, — сказал его отец, и это прозвучало странно в комнате, где на позолоченной консоли под венецианским зеркалом стояла древняя каменная стопа со всеми пятью пальцами.
Впрочем, Уилл, видевший немало изуродованных ног после взрывов, устроенных в толпе бомбистами-самоубийцами, считал, что лучше не иметь нескольких пальцев, чем быть целой стопой, но без всего остального.
— Теперь это лечат. Но знаешь что? — сказал он своему отцу в Риме. — За все эти годы ты так ни разу и не приехал ко мне. Ни в Германию. Ни в Чарльстон. Ты ни разу не был в Чарльстоне. Я был в Риме бессчетное множество раз, но ни разу — ради тебя, хотя ты и думал иначе. Исключение — сегодня, потому что мне нужно кое-что сделать. Исполнить миссию. Меня оставили в живых, чтобы освобождать других от страданий. Тебе этого не понять, потому что ты себялюбец и тебе наплевать на всех, кроме себя самого. Посмотри на себя. Богатый, черствый, холодный.
Тело Уилла встает из-за стола и — он видит это в зеркале — идет к позолоченной консоли. Он берет древнюю каменную стопу. Внизу, под окнами, плещется вода и шумят туристы.