Рефлекс змеи
Шрифт:
– Угу.
– Не надо, – сказал он, а потом спросил: – И что у вас получилось?
– Голубые снимки.
– Что?
– Голубые – значит голубые. Чистые темно-голубые снимки. Сорок семь «B».
– Что вы несете? Вы что, пьяны?
– Я проснулся и зеваю, – сказал я. – Слушайте. Джордж Миллес навинтил на объектив синий фильтр и направил его на черно-белый рисунок, затем сфотографировал его через синий фильтр на цветную негативную пленку. Сорок семь «B» – самый сильный синий фильтр, который только можно купить, и я готов поспорить, что именно
– Какая-то китайская грамота.
– Это миллесская грамота. Это тарамилльщина. Троюродная сестра тарабарщины.
– Нет, вы точно пьяны!
– Да не дурите. Как только я пойму, как расшифровать эту голубизну и сделаю это, то в наших руках окажется еще одна увлекательная штучка Миллеса.
– Я серьезно говорю вам – сожгите все это!
– Ни в коем разе.
– Вы думаете, это все игра? Это вовсе не игра!
– Не игра.
– Ради бога, будьте осторожны.
Я сказал, что буду. Такие вещи легко говорить.
Я отправился в Сомерсет на Уинкантонские скачки, где скакал два раза для Гарольда и три – для других владельцев. День был сухим, с резким ветром, от которого слезились глаза, и слез этих даже размах скачек унять не мог, поскольку хозяева всех лучших лошадей отказались от участия и вместо этого отправились в Ньюбери или Аскот, оставив шанс неумелому большинству. Я пять раз неуклюже проделал дистанцию в целости и сохранности и в скачке для новичков, после того как все остальные попадали друг через друга на первом же препятствии, вдруг обнаружил, что финиширую в гордом одиночестве.
Маленький худенький тренер моего коня приветствовал нас широченной улыбкой, с полными слез глазами и синим носом.
– Господи, парень, здорово! Господи, чертовски холодно. Поди взвесься. Не стой тут. Господи, как же повезло, что все остальные попадали, правда?
– Вы прямо конфетку вышколили, – сказал я, стаскивая седло. – Прыгает просто здорово.
Улыбка у него расплылась чуть ли не до ушей.
– Господи, парень, если он будет прыгать, как сегодня, он обставит Энтре! Иди внутрь. Иди.
Я ушел, взвесился, переоделся, взвесился, снова скакал, возвращался и взвешивался…
Давным-давно все это было для меня новым, и мое сердце бешено колотилось, когда я шел из раздевалки к парадному кругу или когда легким галопом выезжал на старт. Но после десяти лет такой жизни мое сердце билось чуть быстрее обычного лишь на скачках вроде Больших национальных и прочих в таком роде, да и то если у моей лошади были достаточные шансы. Былое буйное возбуждение сменилось рутиной.
Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы – это уже награда. Излишества.
Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.
Но
Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.
На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.
Сама Клэр была в светлой шерстяной шапочке, светлом шарфе, аляске, желтых атласных лыжных штанах и отороченных овчиной сапожках. «Ну, – подумал я, – она половину лошадей перепугает. Нервную половину».
Я отвез их в Даунс на взятом у Гарольда ради этого «Лендровере», и мы посмотрели на домики. Затем я провез их по деревне, показал, в каких домах живут тренеры. Потом я отвез их назад в коттедж, чтобы выпить кофе и обдумать планы.
Издатель сказал, что хочет немного побродить по округе, и вышел. Клэр прикончила вторую чашку дымящегося кофе и спросила, как это мы выносим такой ветер, что прямо-таки режет все пополам.
– Да, тут вроде бы всегда ветрено, – согласился я, подумав.
– Все эти голые холмы…
– Это хорошо для лошадей.
– А я, похоже, даже и не прикасалась никогда к лошади. – У нее был слегка удивленный вид. – Большинство тех, кого я знаю, презирают лошадников.
– Всем нравится чувствовать свое превосходство, – сказал я без обиды. – Особенно когда превосходства-то и нет.
– Ого! – сказала она. – Весьма находчивый ответ.
Я улыбнулся.
– Вы удивились бы, узнав, как некоторые ненавидят лошадей. От издевательств до истерики доходит.
– И вы не обижаетесь?
– Чувства этих людей – их проблема, не моя.
Она посмотрела мне прямо в лицо своими широко открытыми серыми глазами.
– А что же задевает вас? – спросила она.
– Если мне говорят, что я прыгнул за борт, когда я на самом деле потонул вместе с кораблем.
– Ч-что?
– Если говорят, что я упал, когда на самом деле упала лошадь, а я уж вместе с ней.
– А есть разница?
– Очень даже большая.
– Вы мне голову морочите, – сказала она.
– Немного. – Я взял ее пустую чашку и положил в посудомойку. – А что задевает вас?
Она моргнула, но, помолчав, ответила:
– Когда меня держат за дуру.
– Вот, – сказал я, – совершенно правдивый ответ.
Она отвернулась от меня, будто бы в смущении, и сказала, что ей нравится мой коттедж и кухня и не может ли она занять мою ванную. Вскоре она вышла оттуда уже без шапочки, но с заново подкрашенными губами, и спросила, в нормальном ли состоянии все остальное в доме.