Рефлекс змеи

Фрэнсис Дик

– Вы адвокат. Меня удивляет, что вы хотите скрыть свидетельство преступления.

– Да перестаньте же смеяться! – рассердился он. – Вы можете кончить, как Джордж Миллес. Врежетесь в дерево.

Джереми ушел в шесть. А я пошел на военный совет с Гарольдом. На неделю он планировал для меня шесть лошадей, а с учетом тех пяти скачек, которые мне предложили в Виндзоре, мне, похоже, предстояла чрезвычайно тяжелая неделя.

– Не разбей башку на тех гиенах, на которых ты согласился скакать, – сказал Гарольд. – Какого черта ты взялся

за них, когда все мои лошади в твоем распоряжении? Не понимаю.

– Деньги, – ответил я.

– Хм.

Он не любил, когда я соглашался на левые заезды, но, поскольку я был вольнонаемным, он не мог мне запретить. Гарольд никогда не признавал, что на самых крупных скачках, которые я выигрывал, я скакал на лошадях из других конюшен. И лишь если его припирали к стенке, он говорил, что я скакал на лошадях второго эшелона, которые сбивали с толку тренера и выигрывали неожиданно.

– В следующую субботу в Аскоте я выпускаю двух лошадей Виктора. Чейнмайла и Дэйлайта, – сказал он.

Я быстро глянул на него, но он отвел взгляд.

– Он, конечно, не так, как надо, скакал в Сандауне, – сказал он. – Он все еще на пике формы.

– В Аскоте ему придется туго. Противники там куда сильнее.

Он кивнул и после паузы сказал как бы между прочим:

– Чейнмайл может оказаться лучшим. Зависит от того, кто будет скакать на четвертый день. А ведь еще и случайности могут быть… Лучше прикинем шансы в пятницу.

Воцарилось молчание.

– Шансы на победу? – спросил я. – Или на поражение?

– Филип…

– Не поеду, – сказал я.

– Но…

– Ты скажешь мне, Гарольд, – сказал я. – Скажешь рано утром в субботу, если ты хоть немного мне друг. И я устрою себе острый желудочный приступ. Разлитие желчи. Только рысью. Никаких скачек.

– Но там будет Дэйлайт.

Я стиснул зубы и подавил приступ гнева.

– Мы на прошлой неделе четыре раза выиграли, – натянуто сказал я. – Разве этого для тебя не достаточно?

– Но Виктор…

– Я наизнанку вывернусь для Виктора, если речь будет идти о победе. Передай ему. Так и передай, – сказал я и встал, поскольку сидеть спокойно не мог. – И не забывай, Гарольд, что Чейнмайлу только четыре года, что он очень капризен, хотя и очень быстр. Он несется, как паровоз, и пытается поднырнуть под препятствие, к тому же способен укусить любую лошадь, которая налетит на него. Он дьявол, с ним трудно, но я его люблю… и не хочу помогать тебе погубить его. А ты погубишь его, если сунешь его в дерьмо. Он станет злобным. Ты сделаешь его просто трусливым. Если уж забыть, что это просто непорядочно, это глупо.

– Ты кончил?

– Да уж.

– Так вот. Насчет Чейнмайла я с тобой согласен. Я все это передам Виктору. Но, в конце концов, это его лошадь.

Я стоял молча. «Все, что я сказал, – подумал я, – наверняка и так слишком очевидно. Но пока я работаю для этой конюшни, надежда еще есть».

– Выпить хочешь? – сказал Гарольд. Я сказал, что да, кока-колу. Опасный момент прошел. Мы спокойно поговорили о планах насчет трех других лошадей, и, только когда я уходил, Гарольд намекнул на грядущую катастрофу.

– Если

будет необходимо, – многозначительно сказал он, – я дам тебе время заболеть.

На следующий день в Фонтуэлле я скакал на одной лошади Гарольда, которая упала за три препятствия до финиша, и на двух – других владельцев. Я пришел вторым и третьим, получил вялые поздравления, но предложения о работе градом не посыпались. Падение было простым и медленным – заработал синяк, но ничего не повредил.

Горячих перешептываний в раздевалке не было.

Не было новых непристойных выборов в Жокейский клуб и режиссеров, поставляющих кокаин. Не было пожилых лордов, увивающихся вокруг очаровательных куколок. Не было и встревоженных жокеев со сломанной ключицей, страдающих по избитой матери.

Никаких владельцев в тяжелых синих пальто, давящих на послушных жокеев.

Спокойный рабочий день.

Во вторник я на скачках занят не был, потому поездил на обеих лошадях из Гарольдовой конюшни и погонял нескольких на учебных препятствиях. Стояло сырое утро, сносное, но нерадостное, и, казалось, даже Гарольду работа не приносила удовольствия. «Настроение Даунса, – подумал я, возвращаясь верхом через Ламборн, – опустилось на всю деревню. В такие дни жители вряд ли скажут друг другу „доброе утро“.

После двенадцати день был в моем распоряжении.

Съев немного мюсли, я подумал о головоломках из коробки Джорджа Миллеса, но у меня было слишком неспокойно на душе, чтобы долго торчать в проявочной. Я подумал об обещанном визите к бабке и торопливо стал изобретать повод отложить его.

Чтобы выгнать из головы образ Джереми Фолка, с укором взирающего на меня, я решил поискать дом моего детства. Милое странствие непонятно куда без надежды на успех. Просто ни к чему не обязывающее плавание по течению дня.

Итак, я выехал в Лондон и объездил кучу улочек между Чизвиком и Хаммерсмитом. Все они казались мне чем-то знакомыми: ряды опрятных домиков в основном в три этажа с подвалом, особняков с эркерами для людей среднего достатка – с обманчиво узкими фасадами, за которыми прятались маленькие внутренние садики. Я, бывало, жил в нескольких домах вроде этих и не мог вспомнить даже название улицы.

К тому же многое изменилось за эти годы. Целые улицы просто исчезли при постройке более широких дорог. Оставшиеся маленькие кварталы стояли, заброшенные, одинокими островками. Кинотеатры закрылись. Теперь туда вселились азиатские магазинчики. Автобусы были все те же.

Автобусные маршруты!

Память включилась. Дом, который я искал, был в трех или четырех остановках от конца дороги, и прямо за углом у него была автобусная остановка. Я часто ездил на автобусах, ловя их на этой остановке.

Ездил куда?

К реке, погулять.

Неспешно возвращались воспоминания двадцатилетней давности. Мы днем ездили на реку посмотреть на баржи и чаек, на ил после прилива, и за садами было видно Кью.

Я поехал к Кью-Бридж, развернулся и поехал оттуда вслед за автобусами.