Рембрандт должен умереть
Шрифт:
– Что ты затеял? – спрашивает она его прямо. – Ведь у тебя заказчиков едва видно, а эта малышка явно не платила тебе сто флоринов, чтобы оказаться в самой середине картины.
Рембрандт изображает беспечную улыбку:
– Она заплатила гораздо больше.
Восьмого июня, в девятую годовщину их помолвки, Саския чувствует, что не сможет сегодня подняться. Стоит ей оторвать голову от подушки, в глазах темнеет. С утра ее терзает кашель; кажется, что легкие превратились в лохмотья. Но она зовет Гертье и пересиливает себя. Рембрандт закончил картину.
У девочки
Она долго стоит, упираясь в оконную раму обеими руками, чтобы не упасть. Рембрандт в измазанной краской блузе неотрывно смотрит на нее снизу, выронив кисть. То ли ей кажется, то ли он действительно беззвучно плачет. Только когда чернильная темнота снова сгущается перед глазами, она манит рукой Гертье, и та почти несет ее к кровати. «Принеси Титуса, – просит Саския. – Покажи ему, что сделал отец».
Через шесть дней ее не стало.
Капитан Франс Баннинг Кок и лейтенант Виллем ван Рейтенбюрх прохаживаются по заднему двору осиротевшего дома на Бреестраат, разглядывая картину, которую прождали почти на три года больше оговоренного срока. Ван Рейтенбюрх уже и не будет больше служить в ополчении – его вот-вот сделают советником, а в городском совете слишком много работы. Но капитан с лейтенантом, поразмыслив и придирчиво осмотрев огромное полотно, приходят к выводу, что оснований для недовольства нет. Их мастерски выписанные лица светятся благородством, одежда безупречна, движения стремительны и мужественны, свет падает на фигуры офицеров самым выгодным образом. Их товарищам, правда, повезло меньше: разве что лица изображены в деталях, и иные из этих лиц, прямо скажем, будто только что из пивной. Но ведь и собрали с сержантов и рядовых поменьше; когда покупаешь услуги знаменитого мастера – а ван Рейн все еще знаменит, хоть слава его и поугасла в последние годы, – будь готов раскошелиться как следует, и отмерят тебе ровно по твоей плате, ни на стюйверт больше.
Рембрандта, который тоже есть на картине, они не замечают: просто еще одно выступающее из ночи лицо – уличный зевака встал на цыпочки, чтобы разглядеть что-то из-за спин аркебузьеров.
– Конечно, мы ждали чего-то более… – ван Рейтенбюрх задумывается над словом, – чего-то более привычного. На всех картинах такого рода, которые я раньше видел, стрелки смотрят прямо на тебя, ну или, по крайней мере, их всех хорошо видно. А это вообще не портрет, скорее уличная сцена.
Рембрандт, осунувшийся, нечесаный, с повисшими усами, медлит с ответом, будто до него не сразу доходит смысл слов.
– Когда-то в Лейдене мой первый учитель писал городских стрелков, – произносит он тихо. – Среди этих аркебузьеров один немного умел обращаться с кистью. Учитель позволил ему написать самого себя на этой картине.
Он замолкает. Ван Рейтенбюрх не находит что ответить: ему кажется, что художник высказался невпопад. Но Рембрандт так явно раздавлен своим недавним горем, что указывать ему на это как-то невежливо.
– А кто эта девочка? – интересуется капитан Кок. – И ее ведь раньше не было, если я правильно помню?
Капитан не упускает
Пауза затягивается. Рембрандт упрямо смотрит под ноги, и Кок не сразу замечает, что живописец плачет.
Тут обоим офицерам становится понятно, что разговора об искусстве сегодня не получится. Сообщив Рембрандту, что работа принята и что за ней завтра явятся слуги, капитан и лейтенант раскланиваются.
– Мои глубочайшие соболезнования, – говорит на прощание Кок. Ван Рейтенбюрх тоже бормочет что-то сочувственное.
Коротко кивнув, Рембрандт возвращается в дом. Гертье без спросу подносит ему вина.
– Все же это большое дело, что вы закончили картину, – говорит она ему почтительно. – Господа остались довольны?
– Четыре года прошло; у них, пожалуй, не было выбора, – неохотно отвечает художник.
Вот уже неделю Гертье, опять же без спросу, приходит к хозяину по ночам и забирается рядом с ним в постель. Рембрандт принимает это как должное и благодарно прижимается к ней, будто нуждается в тепле ее тела. Ночью он почти не спит, лежит с открытыми глазами, но ничего не происходит. Заговаривать с ним или более настойчиво ласкать Гертье боится: рассердится, прогонит. Это не входит в ее планы. «Я нужна ему, – думает она. – Главное, чтобы он это как следует понял».
Тем временем два офицера неторопливо удаляются от дома на Бреестраат.
– Бедняга совершенно не в себе, – говорит лейтенант капитану. – Удивительно, что он вообще закончил картину.
– Да, я тоже не чаял увидеть ее готовой, – признается Кок. – Но посмотрите на это с другой стороны, Виллем. Даже если ван Рейн немного тронулся рассудком, другой такой картины я никогда не видал. Не удивлюсь, если к нам будут приходить только для того, чтобы поглазеть на нее. Чего же мы еще хотели?
– Надеюсь, вы не переоцениваете то, что мы сегодня видели, – отвечает лейтенант с сомнением. – Одно я точно знаю: никогда больше не закажу картину ван Рейну. Он и денег возьмет мешок, и еще заставит себя упрашивать. А сдаст потом совсем не то, о чем договаривались. Уж лучше я пойду к Говерту Флинку; хоть он и тоже знаменитость, а не так привередлив. Или даже к Фердинанду Болу: он всего год как открыл мастерскую, а уже о нем говорят, как об отличном живописце и при этом здравомыслящем человеке.
– Да, мы с ван Рейном намучились, – соглашается капитан. – Но не знаю… Я бы не прочь заказать ему что-то еще при случае. Есть что-то в его картинах… жизненное.
И офицеры сворачивают в пивную: какого бы мнения ни придерживались они об искусстве Рембрандта ван Рейна, их рота теперь увековечена, и это надо обмыть.
15. Софья и кот
Москва, 2012
– Познакомь меня с дочерью, – просит Софья. Они только вчера добрались до Москвы, Штарк еще даже не был на работе, и ни обсуждать новое устройство своей семейной жизни, ни даже думать о нем Ивану пока не хочется.