Рембрандт должен умереть
Шрифт:
– В Бостоне, ты же в курсе, разве нет?
– Да, да, в курсе. На всякий случай спросил.
– Виталя, тут надо большую сумму наличных провести через банк. Знаешь кого-нибудь, кто может сделать?
– Это связано с тем делом? Ну, с замминистра?
– Да, с каким же еще…
– Позвони тогда мне опять через полчаса.
Бессмысленно поблуждав по Интернету – выходить, а потом возвращаться как-то странно, – Иван снова набирает номер своего начальника.
– Счет на имя твоей подруги открываем на Би-Ви-Ай, деньги
– Во как, ты и про подругу знаешь, – удивляется Иван, записав адрес. Вдруг, поднимая глаза от клочка бумаги – телефон и айпод у него выключены и лишены сим-карт, – он видит легкую на помине Софью: как ни в чем не бывало она усаживается рядом с ним.
– Как же мне не знать про твою Софью, – смеется Коган в Москве. – А сам мне, сукин сын, никогда про нее не рассказывал!
– Он у нас такой, скрытный, – отвечает за Ивана Софья.
– Ну ни фига себе! – Коган хохочет. – Что ж ты не сказал, что она рядом? Рад познакомиться, хоть и заочно.
– Софья, ты зачем все бросила? – шепчет Иван, пока она любезничает с Коганом. Она отмахивается; скоро Иван наконец заканчивает разговор.
– Да успокойся ты, все в порядке. Лори приезжала, оставила свою развалюху. Я ей отдала ее долю – мы положили обратно в кейсы, хотя что она будет делать с этими дурацкими евро, ума не приложу. Ну, придумает что-нибудь.
– А твоя доля где?
– В твоем рюкзаке.
– Там только шестьсот тысяч! Это – за твои двадцать лет?!
– Нам с тобой хватит, верно же?
– Нам с тобой эти деньги вообще не нужны. – За годы жизни с котом Иван накопил неплохую «подушку безопасности» – Коган платил ему достойные бонусы, а Штарк не слишком авантюрно, но и не так уж банально инвестировал то, что откладывал.
– Ах да, ты же у нас банкир. А я, знаешь, не избалована деньгами. Да и как-то ни к чему они. Детей у нас с Савиным не получилось, – тут Иван вдруг понимает, что даже не задал ей вопрос про детей, – а самой мне ничего и не нужно.
– Так зачем ты вообще в это ввязалась? Если не из-за денег?
– Ну я же говорила тебе, Лори попросила ей помочь. А там уже было не выпутаться. Не было другого выхода.
Иван кивает: вот это ему понятно. Да и вообще, что толку теперь обсуждать мотивы и резоны: надо думать о том, как выбираться отсюда. В сущности, миссия, которую поручил ему Федяев, выполнена, пусть и не без мелких косяков вроде ареста самого клиента.
Интересно, вспоминает вдруг Иван, а что же Молинари? С одной стороны, он сыграл свою роль в возвращении картин, то есть его мечта сбылась. С другой – сейчас он должен быть напрочь сбит с толку. Наверняка думает, что картины не вернутся-таки в музей. Что ж, узнает из газет, как все. Как и мы с Софьей.
Приехали. Бруклайн, Гарвард-стрит. Не хватает только руской вывески «Прачечная». Кажется, в этих местах я сегодня уже был, думает Штарк устало.
14. Девочка
Амстердам, 1642
– Мне не видно в окно твою картину, – жалуется Саския. – Ты бы повернул ее хоть на время, чтобы я видела.
– Тебе все равно нельзя вставать. Поверь мне на слово, это окончательный портрет. Такой, что не надо больше портретов.
– Не могу понять, ты шутишь или серьезно, – говорит она немного плаксиво. Последнее время глаза у Саскии все время на мокром месте, а улыбается она, только когда ей приносят маленького Титуса. И совсем редко, да и то как-то грустно, – Рембрандту.
– Серьезнее некуда. На этот раз я сказал про купцов города Амстердама все, что про них стоит говорить. И хорошее, и плохое.
– И больше не будешь писать портретов?
– Не стану зарекаться, Саске, – Рембрандт качает головой. – Ты же видишь, мы тратим уйму денег. Я и за дом до сих пор не расплатился. А теперь еще твой кузен Хендрик объявил себя несостоятельным, а он ведь был нам должен тысячу флоринов – мы уже не получим их назад.
– Почему ты не хочешь взять мои деньги? Все равно я скоро умру, и они будут твои.
Она часто и совсем буднично говорит о своей скорой смерти. Доктор Тюльп – тот самый, для которого Рембрандт написал когда-то сцену в анатомическом театре, сделавшую сыну мельника имя в Амстердаме, – тоже деликатно предупредил, что болезнь Саскии чрезвычайно серьезна. Да это и без него заметно. Приступы кашля повторяются все чаще, пятна крови на платке становятся все больше. Но, говоря с ней, Рембрандт никогда не признает очевидное.
– Ты поправишься, – отвечает он. – А твои деньги – это деньги Титуса.
Сыну уже семь месяцев. Ни один из их детей не прожил так долго, а Титус здоров, вовсю болтает на своем непонятном языке и больно таскает мать за волосы цепкими ручонками. Саския знает материнским знанием, что Титус не умрет в младенчестве, – так она чувствовала задолго до его рождения, что будет мальчик. У Рембрандта нет ее шестого чувства: он суеверно сторонится младенца, не рисует его, редко берет на руки, словно боится навредить, уронить, поломать. Он понимает, что это последняя возможность, отпущенная им с Саске.
– Я не поправлюсь. – На этот раз Саския не готова принять его обычные возражения. – Ты должен знать, что я не поправлюсь. Перестань обманывать меня и себя.
Рембрандт опускается на колени у кровати.
– Я хочу умереть раньше тебя, Саске. Без тебя я не представляю себе жизни.
– Я не хочу, чтобы ты так говорил. – Ее слезы высохли. Это серьезный разговор, а не попытка вызвать жалость, понимает Рембрандт. – Я хочу, чтобы ты начинал строить другие планы. Посмотри на Гертье, она явно видит в тебе мужчину. Она хорошо заботилась бы о тебе. К Титусу она уже относится как к своему ребенку.