Ренегат
Шрифт:
Люк — мой задушевный друг. Он всегда им был, даже спустя год, что мы не разговаривали, — он остался моим близким другом. Он тот самый человек, с которым болтаешь ни о чем, и смеешься, когда вздумается. Люк — возмещение всего того, что я потеряла. И я не могу потерять и его. Неужели он этого не понимает?
— Нам нет о чем говорить. — говорит он еле слышно.
Я раздражаюсь. Как это нам нет, о чем говорить? Да, прошло два года, но это не так много, как сдается.
— Нет, — отрицаю я, — нам есть что обсудить. Я скучала. Понимаешь?
— И что ты хочешь услышать? — бросает он. — Что я тоже скучал?
— Возможно…
— Не
Я крепко сжимаю кулаки. И пока слезы меня окончательно не задушили, ухожу. Я обещала Хемстворду беречь Люка. Но так трудно осознавать, что я, к сожалению, больше ему не нужна.
Я задерживаюсь рядом с ним и с трудом выговариваю:
— Отец просил передать, что гордится тобой. И любит тебя. И я тоже.
— Иди спать, Харпер! — приказывает Люк.
Возвращаюсь в комнату отдыха и падаю на кровать. В этот раз я не плачу, просто бешено злюсь на Люка. Развязывая, непонятно как заплетенные, чуть ли не рву шнурки. Я нормально их завязывала! Бросаю куртку на спинку кровати, но она перелетает и падает на пол. Расстилаю постель и прячусь под одеяло. Подушка мокрая. Переворачиваю ее, и снова ложусь. Так-то лучше.
Глава 3. Второе испытание
Понемногу согреваюсь. И обещаю себе больше никогда не плакать, что бы не случилось. Я слишком часто видела, как ломаются люди. Словно хрупкие спички, на которых надавили немного сильнее. Не хочу быть одной из них. Никогда в жизни, во что бы то ни стало, я не превращусь в утопающее в собственной никчемности, безнадежное и полностью раздробленное существо.
Мое, утомленное наивными предположениями, скудное воображение снова безудержно разгуливается. И, не смотря на косящую, сполна навалившеюся после окончания долгого дня, усталость, мысленно переношусь в то неопределенное время, когда умер отец. Тогда у меня совсем не было жизненных сил, они исчезли без промедления. Я была похожа на выжатый лимон, который вот-вот ссохнется и скоропостижно развалится. Целую неделю, самовольно оставаясь дома, бессмысленно сновала по комнате, пытаясь вспомнить, зачем поднялась с кровати, и снова ложилась.
В школе я не умышленно избегала встречи с Люком. Просто кроме осуждающих и косых взглядов проходящих мимо ребят ничего и никого не замечала. А они смотрели на меня, как на неизлечимо больную, распространяющую смертельную болезнь, и которою необходимо срочно изолировать. Может я, и правда так выглядела?
В один из серых дней, когда мне все было в тяжесть, особенно выяснительные разговоры, мы — я и Люк — встретились. После занятий он терпеливо поджидал меня во дворе под могучим раскидистым деревом, росшим там не один десяток лет, и служившим местом, где мы встречались после занятий. Выйдя из облупившегося здания, я остановилась, чтобы посмотреть на затянутое грозовыми тучами небо, — маленькими прозрачными бусинками накрапывал дождь. Я накинула капюшон и, как сомнамбула, побрела домой. Люк громко позвал меня, но я не остановилась, не придав его просьбе остановиться большого значения. Тогда он подбежал и крепко схватил меня за руку, и я не смогла высвободиться.
— Харпер, постой. Мне так жаль, что все так произошло. — сказал он.
— Ты ничего не понимаешь. Отпусти! — рявкнула я в ответ. — Мне нужно идти.
— Поговори со мной, пожалуйста.
Большую
— Отпусти, ты мне жизнь испортил!
Уставшее лицо Люка исказилось. Я поняла: ему больно и обидно. Я по-прежнему самоотверженно любила его, но не извинилась. И, стремглав умчавшись домой, целый вечер безутешно рыдала в подушку. Она так пропиталась слезами, что ее можно было выкручивать.
На следующий день все было по-другому. Казалось бы, неисчерпаемая усталость иссякла, появились необычайная бодрость и неотъемлемое всепоглощающее желание немедленно поговорить с Люком. Я искала его, чтобы перепросить. Но, увидев меня, он показательно отвернулся. Естественно Люк понимал, что я намеренно соврала, но он оказался слишком гордым, и решил меня наказать. Мы почти год не разговаривали.
Полные тоски мысли расплываются. Появляется странное чувство, будто я парю над пропастью, и я быстротечно проваливаюсь в беспокойный сон. Но засыпаю, как мне кажется, всего на несколько коротких минут. Меня будит мужской, прорезающийся сквозь дурное сновидение, голос:
— Просыпайся!
В лицо светит мощный ручной фонарь — от яркого света болят глаза.
Я настораживаюсь. Что происходит? Почему все недовольно стонут и, насупившись, как малые дети, суетятся? Убирая упавшие на лицо волосы, сажусь. Ребята из Семьи в спешке одеваются. Фонарь поворачивают и среди быстро двигающихся теней, я распознаю сонную Еву: она надевает пиджак.
Спускаю ноги на холодный пол. И нахожу под кроватью ботинки.
— Рад сообщить, — слышу язвительный голос Фрэнка (кажется, он улыбается), — сейчас вас ждет второе испытание. Вы выложитесь по-полной, или… умрете. Строгое наказание, правда? Удачи. — завершает он, приказывая следовать за ним.
— Что еще за испытание? — ошарашено осведомляется кто-то.
— А какое первое? — звучит еще один вопрос.
— Куда мы идем?
Возле кровати наощупь нахожу пиджак. Встряхиваю его и надеваю. Приглаживая волосы, чтобы они не походили на недостроенное воронье гнездо, догоняю группу.
— Что происходит? — спрашивает Ева, когда мы идем по темному коридору.
— Не знаю. — отвечаю я еще сонным голосом.
— Мне это совсем не нравится.
Сначала мы идем из спальни в безлюдную, спящую Нору, затем сворачиваем к лифту. Первой, не без сопротивления, уезжает Ева. Через секунд тридцать лифт снова открывается и забирает Два.
Кто-то крепко хватает меня за руку, и тянет к лестнице, в темноту.
— Отпусти! — шепотом требую я. — Сейчас же!
Этот кто-то приставляет к моим губам теплую ладонь. Предполагая, кто это может быть, я продолжаю гневно возмущаться.