Ренегат

Хавелок Хардли

— Один человек ничего не изменит. — противоречу я.

— Что если один человек способен изменить все!

— Ты не в своем уме!

Лиам нарочито отворачивается.

— Подумай об этом, ладно?

— Зачем ты мне все это сказал? — резко отвечаю я вопросом на вопрос.

— На случай, если мы больше не увидимся. — объясняет он; некоторое время молчит, а затем отрешенно произносит: — Я боюсь, что мы окончательно увязнем в безысходности. Нам будут говорить: «Делай то. Делай это». И знаешь что? Мы будем исполнять то, что нам приказали. Нас лишат выбора. Потому, что момент, когда можно было что-то изменить,

упущен. Но я верю, что шанс есть; что настанет время и все изменится. Я хочу быть частью этих изменений.

Я насторожено вглядываюсь в, как мне кажется, незнакомого, открывшегося с ранее неизвестной грани, Лиама:

— Послушай…

— Я знаю, что ты скажешь. — обрывает меня полный решимости собеседник. — Я вижу: мир меняется к худшему. Но я верю… в то, что сказал.

Мы снова окунаемся в тягостное молчание.

— Пора возвращаться. — протяжно вздыхает напарник.

Приторный голос Лиама заглушает появившееся, словно из неоткуда, странное, потустороннее шипение, от которого кровь в жилах стынет.

— Идешь? — спрашивает Лиам как ни в чем небывало, спускаясь с громадной мшистой скалы.

От окольного подкрадывания незримого существа подозрительно хрустят лежащие на сырой земле ветки, и прозрачной неотчетливой тенью приближается зловещее шуршание листьев. Молниеносно спускаюсь со скалы. Напряженно затаившись в разлапистых кустах, крепко сжимаю холодную железную рукоять острого ножа. Лиам держит наготове винтовку с оптическим прицелом. К тому же она оснащена самодельным папиным глушителем, поэтому похожего на глухой хлопок выстрела, скорее всего, в Котле не услышат.

— Спокойно. — шепчет Лиам.

Непонятное существо похожее на огромного уродливого кузнечика злобно фыркает, ныряя в густых колыхающихся кустах, как рыба в неспокойном водоеме, на противоположной стороне узкого ручья. Но это не здоровенный волк и не мутирующая собака, не дикая кошка, не грозный медведь и не другое любое хищное животное, которых в этих усыпанных смертоносными капканами краях почти не осталось. И хриплый голос неизвестного существа вовсе не похож на привычные голоса когда-то обитающих в этих опасных урочищах зверей. Его раздраженное фырканье меняется на продолжительный стон.

Озадачено переглядываюсь с Лиамом. В этот немаловажный момент нас ослепляет мгновенная вспышка яркого света: сработала одна из ловушек.

Не задаваясь лишними вопросами, мы срываемся с места и, словно на пожар, мчимся к ручью. Пересекаем широкую луговину и перепрыгиваем через спокойную реку, затем идем мелкими шагами, будто втихаря пробираемся к важной, охраняемой цели. Завтра нас точно здесь не будет, и сегодня могло не быть и мы бы не уведи то, что видим.

Перед нами, на укрытой желтеющими листьями и мелкими ветками сырой земле, лежит маленький человек — истощенное тело ребенка лет восьми. Его иссохшая плоть прикрыта изодранной и грязной одеждой, костлявое исхудалое лицо почти все обгорело, тощие руки и ноги вывернуты под неестественным углом. Мне кажется, что одна рука хорошо, две лучше, но три уже многовато. Не думаю, что ловушка способна так нещадно вывернуть части тела и прирастить третью, очевидно, что лишнюю, руку.

Изучающе присматриваюсь к изуродованным конечностям, замшелым толстым слоем грязи. Длинные тонкие пальцы уродливо выкручены и усыпаны странными желваками,

будто под кожей вздулись отвратительные наросты или нарывы. От гниющего тела воняет, как от огромной дохлой крысы.

Борясь с едкой тошнотой и с непроизвольно затянувшими глаза слезами, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на застывшего в немом удивлении Лима. Он словно остолбенел, неотрывно рассматривая покалеченного ребенка, а затем вдруг орет и с силой толкает меня в сторону:

— Осторожно!

Выродок крепко хватает меня за руку. Я, с ужасом осознав, что происходит, яростно вырываюсь. На куртке и пальцах остаются размазанные чешуйки его разлагающейся плоти. Меня едва не выворачивает. Я, не устояв, падаю, и спасительный нож вылетает из ослабившейся руки. Обладающий недюжинной силой хилый уродец, не проявляя малейших усилий, тянет меня по грязи.

После лазерных ловушек никто не выживает: напряжение, которое они выделяют — десятки тысяч вольт. Но это маленькое человекоподобное существо, пришедшее из неизвестно откуда и не ясно по какой побудительной веской причине, смогло выжить, и, намертво уцепившись за ногу, ползет по мне, как наглый таракан. Оно беспрерывно жалобно стонет, пытаясь что-то сказать. Раскрывает кривой рот, обнажая два гнилых зуба и выпуская сдавившейся там нестерпный, удушающий смрад гнильцы. Возможно, из-за обожженного языка, или, потому что он никогда не умело говорить, мальчик сдавленно издает:

— А-а… — Изогнутую шею выродка выкручивает. — Шшш…

На Лиама набрасывается еще один уродец, покрунее; тот отбивается. Они падают. Ружье выпадает, но мне, к сожалению, к нему не дотянутся.

Что есть мощи сталкиваю из себя тяжелого выродка. На миг наши взгляды пересекаются: его пронзительные водянистые глаза наполнены томительной, непередаваемой болью. Ребенок открывает щербатый рот и, высунув покрытый застарелыми гнойными струпьями, шершавый язык, пытается выдавить сдавленное «о», но как будто подавляется невыраженным звуком. На его дряблые губы выкатывается вязкая, тягучая жижа цвета гнилой тыквы, невероятно похожа на зловонную блевоту. Она скользит по безвольному обугленному подбородку и капает мне на лицо.

До чего мерзко! И воняет, как помои.

Зачем я сюда пришла? Лучше бы осталась дома!

Напропалую ударяю локтем обезумевшего выродка в вогнутую грудь, он, ослабив мощную хватку, отклоняется. Я, понимая, что наступил решающий момент и другого может не представится, рывком хватаю нож, резко вонзаю острое лезвие в валившийся живот уродца и отталкиваю как можно дальше. Изо всей силы ударяю ногой в неправильную формы голову и плечо. Слышу хруст отчетливо выступающих из-под тонкой кожи хрупких костей, выродок неистово вопит. Бью еще, еще и еще, пока он не замолкает. Затем поднимаюсь на четвереньки и бегом ползу к винтовке.

На Лиама навалился выродок больше чем я. Одетый тоже в рваное и грязное рубище. Выкривленные руки и ноги обильно покрыты сочащимися, незаживающими гнойниками.

Хватаю винтовку, и раз пять стреляю. Выродок обрушивается на Лиама.

— Хватит! — орет тот. — Ты и меня убьешь!

Отяжелевшее сердце учащенно стучит, словно вот-вот разорвется от страха. Опускаю ружье.

— Спасибо. — говорит он, скидывая с себя мертвое тело.

Поднявшись, он с редкостным отвращением рассматривает уродца.