Ренегат
Шрифт:
Ровно в одиннадцать выхожу из дома. Идти примерно сорок минут. По долгому извилистому пути никого не встречаю, лишь натыкаюсь на ледяные, словно острые клинки, взгляды уставившихся в запыленные снаружи окна сухих лиц. В Котле давно не принято провожать детей, никто не ощущает в этом и капли потребности, воспринимая их отбытие, как само собой разумеющийся акт добровольного и необходимого подношения. Но иногда на площади можно встретить чьих-то братьев или сестер.
Повседневно обширная площадь настолько мрачная и серая, что без тоски на нее невозможно смотреть, но сегодня в пышном убранстве: на каждом шагу трепыхаются огненно-красные флаги и мелькают,
Повсюду стоят, сгруппировавшись в пестрые треугольные кучки, вооруженные Охранника. Их лица — уверенна, что равнодушные — скрываются под черными, вылитыми из непроницаемого стекла, гладкими скорлупами — округлыми шлемами, которые очень напоминают гигантские пустые орехи. По закону военные делятся на два подразделения: Охотников — отлавливающих нарушителей, и Охранников — верных, в избытке самопреданных, стражей идеального порядка.
У громадного здания администрации развернут просторный шатер, устанавливаемый и разбираемый всего на пару часов. Возле шаткого укрытия быстро рассасывается собравшаяся короткая очередь. Пересекаю круглую, почти безлюдную площадь и останавливаюсь у прямоугольного стола. Ловлю на себе острые взгляды несуетливо уходящих ребят и работающих под остроконечным куполом холщевой палатки людей. В Котле я чужая и мне, естественно, дают это понять, намекая негромкими перешептываниями и косо смотря, как на странника, зашедшего сюда по ошибке. К тому же, я чувствую, что моя безобразная, годящаяся для мальчишек, одежда привлекает ко мне холодные жала подозрительных взглядов.
Не торопясь, и с вызывающей надменностью в горделивой выправке, ко мне подходит высокий парень в черном костюме. Он наделен карими, светящимися надменным презрением, глазами, прямим носом, четкой линией волевого подбородка, и черными гладкими волосами: немного взъерошенными на затылке, и зализанной на правую сторону длинной челкой. Он поднимает раскладную миниатюрную камеру, и держит перед моим лицом до тех пор, пока прибор дважды пикает и резко замолкает. Это означает, что сканирование моего лица завершено и сейчас на экране появится мой портрет, мое имя и дата рождения. Скучное выражение лица парня меняется, как только он с глупым любопытством опускает взгляд на горящий бледно-голубым прямоугольник прибора.
— Харпер Маверик. — говорит стоящий рядом парень.
Кажется, что обо мне наслышаны все и не самое лучшее. Конечно, для всех я не просто дочь Рика Маверика — неисправного бунтаря, а его верная союзница. Я с двенадцати лет, почти два года, каждый, неважно теплый, дождевой или морозный, вечер проводила с отцом на площади. Меня тоже хотели казнить, но в необъятном мэровском туловище, наделенном безграничной душой, что-то жалостливо екнуло, и он вступился за меня, наивно поручившись, что я больше не совершу никаких противозаконных шалостей, и расстрел отложили на неопределенное время.
К столу приближается беловолосая женщина, стройное тело которой обтягивает черное платье с белыми вставками, а на плечи накинут удлиненный пиджак. Аарон Селестайн. Это ее повелительный голос беспрерывно звучит в каждом закоулке Котла.
— Что у нас, Фрэнк? — равнодушно интересуется она.
— Харпер Маверик. — сладострастно отвечает он. Фрэнк поворачивает голову, и из-под воротника выглядывает татуировка
В Богеме не запрещено иметь нательные рисунки, и они есть у многих. У отца на запястье темно-синей тушью были написаны наши с Касс имена и имя мамы — Лаверн.
Направляюсь в администрацию, но Аарон Селестайн касается моего плеча, и, не смотря на то, что испытываю к ней особую, дерзкую неприязнь, останавливаюсь. Она сверлит во мне бездну ненависти своими черными, полными стойкой недоброжелательности, глазами, сходствующими с темным пятном топкого болота, ярко накрашенные губы расщепляются в очерченный красным овал, а белые пасма водопадом ложатся на плечи. Чем дольше мы смотрим друг на друга, тем сильнее мне хочется убежать, скрыться от ее невидимого, но ощутимого давления, будто я последний трус. Многие, небеспричинно, поговаривали, что именно Аарон Селестайн распорядилась жизнь отца, приказав его уничтожить.
Она искривляет губы в отдаленное подобие высокомерной улыбки.
— Рада тебя видеть. — подает она мне свою холеную длань.
— Я тоже. — отчужденно роняю я, пряча руки за спиной. Плохо исполненная неприветливая ухмылка Аарон Селестайн исчезает.
Выступая по телевиденью Селестайн всегда настоятельно призывает к образцовому порядку, заявляя, что готова достичь его всеми возможными и невозможными методами, и не важно насколько они будут свирепы. Видимые беспорядки, по крайней мере, в Котле, никогда не отмечались, поэтому я думаю, что речь шла о привычной согбенной покорности.
— Ты готова к отъезду? — спрашивает Селестайн, поправляя воротник моей рубашки.
— Да.
— Хорошо, — одобряет Селестайн. — Я очень хочу, чтобы ты заняла свое место в обществе.
Полагаю, Аарон Селестайн шамкает о кардинальном перевоспитании.
— Разве я могу занять чье-то место, кроме своего? — наигранно удивляюсь я.
— Конечно, нет. — перечит Селестайн. — Но ты знаешь, что гласит устав. Первое правило общества «Будь смирен», второе — «Будь полезен». Даже в мыслях, понимаешь?
Каждый раз, когда я встречаю мэра или Аарон Селестайн, они как будто за непреложный долг принимают напомнить мне, по их скромному мнению, неукоснительные к выполнению законы и уставы. Это раздражает.
Когда мне предъявили неподписанный приказ на расстрел, у меня был выбор: заткнуться, смиренно залег на дно, и сохранить жизнь мамы и Касс или продолжать бунтовать и закончить начатое отцом опасное дело. Я остановилась, и теперь у меня ничего нет. Так что, молчать больше нет смысла.
— Ваше общество держится на лжи и контроле. — выдаю я. Аарон Селестайн морщится, как будто ее кто-то больно ужалил.
— Знаешь, почему умер твой отец? — цедит она. — За ошибки приходится расплачиваться, иногда цена непомерно велика.
Меня пробирает гневная дрожь. Аарон Селестайн уходит, и на ее месте внезапно появляется темноволосая девушка в черном костюме, как у Фрэнка. У нее светлое лицо, густо усыпанное очаровательными веснушками, изящный носик с едва заметной горбинкой, а в обтянутых белоснежными перчатками руках зажат пистолет-шприц.
В Богеме все (кроме детей) имеют встроенный в руку датчик движения. Его всаживают пистолетом-шприцом в День Сбора, от данной процедуры — по многим причинам, которых перечислять слишком утомительно, — никто увильнуть не может. Теперь, куда бы я не направилась, власть будет знать каждый мой шаг. А чтобы избавиться от отслеживающего передвижения датчика, нужно резать руку, а это очень больно и рискованно, поэтому никто не отваживается.