Ренегат
Шрифт:
— Что это вообще такое? — неприятно удивляется он. — Нам лучше уйти.
— И все забыть. — непредумышленно добавляю я. — Наверняка, свечение засняли камеры.
Нищенские лохмотья выродка будто магнитом притягивает мой взгляд.
Лиам подходит ко мне, не чующей из-за сильнейшего страха и оторопи земли под ногами. Его когда-то с трудом выторгованная куртка порвана и грязная.
— Пошли, Харпер.
— Нож! — выдаю неожиданно для себя. — Мне надо забрать нож.
Закладываю винтовку за спину, и неспешно подхожу к напавшему на меня уродцу. Меня влечет нечто незнакомое, закодированное в высококачественной ткани его рваной рубашки, из которой так же шьют медицинские халаты и, которою в Котле ни за какие деньги не раздобыть. Вытаскиваю
Согласно с программой «Элиминация» в Богеме «нездоровых» детей преднамеренно умерщвляют еще при рождении. Если ребенок родился без руки, ноги, уха или глаза, или же с надменно малым весом, его немедленно хладнокровно усыпляют. Или нам всего лишь говорят, что усыпляют? А на самом деле проводят над ними опыты?..
Лиам тянет меня за руку.
— Идем, Харпер! Или ты хочешь, чтобы нас здесь нашли?
Мы удираем. По дороге домой мы единогласно соглашаемся не говорить и ни за что не вспоминать неожиданное кошмарное происшествие в лесу. И вообще, мы никогда не ходили в лес, даже не знаем, что он есть за Дугой.
— Никогда! — повторяю я. — Мы никогда не были за Дугой.
— Конечно.
Тщательно ополаскиваю в озере руки и умываюсь. Но отвратительный трупный запах ограждает меня невидимой удушающей оболочкой. Склонившись над зеркально чистой водой, замечаю зияющий порез на левой руке немного выше локтя и катящиеся на рукаве алые капли крови. Выродок царапнул меня гнилыми, но острыми ногтями. Незамедлительно смываю кровь.
Спрятав винтовку в надежный тайник, предварительно замотав ее в толстую ткань, не оглядываясь, бегу домой. Растапливаю печку (дрова я приготовила вечером). Когда вода достаточно нагревается, наполняю старую лоханку. С небывалыми стараниями мою волосы и до покраснения драю бледную кожу жесткой щеткой, пытаясь смыть неприятный запах. После зарываюсь в теплую безопасную постель и самозабвенно углубляюсь в привычные размышления о нестерпимой жизни, а так же, в изо дня в день вынашиваемые мною фантастические, уповающие мечтания и обихоженные блаженные воспоминания.
Заново и с незначительными перерывами, как мнимое кошмарное сновидение, прокручиваю в памяти сегодняшнюю ужасную драку в тихих лесных дебрях. Почти три года я бесплодно искала малейшие, возможно, оставленные случайно, следы человека, чтобы окончательно и бесповоротно убедится, что власть нагло сеет ложь. А наткнулась на уродливое существо, приползшее из неопределенного департамента. Но, его облезлые лохмотья сшиты из долговечного материи, из которой шьют костюмы для медперсонала больниц. Это весьма странно…
Я искренне верила в то, что когда-то с выразимым трепетом говорил отец. Когда я и Касс были маленькими, мы садились у пылающей дыры открытой печки, и он с непонятным нам исступленным восторгом рассказывал увлекательные истории. Это были обычные байки для детишек лет шести, какими мы тогда были, но все же… Он красочно описывал большие города; в наших светлых умах выразительно рисовались высоченные дома, значительно касавшиеся бездонного неба; отец сладострастно упоминал о гигантских летающих машинах — больших, не свойственных природе птицах, поднимающихся выше туч. Отец сказал, что как-то он летал на высоте около десяти тысяч метров и ему понравился этот оставивший в его душе неизгладимое впечатление полет. Он пообещал, что однажды, мы побываем в этом чудном мире; что у нас появится большой уютный, с высокими окнами и с выкрашенными в светлые тона стенами, дом и мы навсегда забудем о серой бетонной коробке, где жили. Я, внимательно смотря на по уши замечтавшегося отца, от которого лучился невидимый, ослепляющий нас свет, заливисто и безудержно смеялась — меня захватывали его увлекательные, известные только нам и неделимые ни с кем больше, необычные забавные рассказы. Они были действительно чудными.
Не знаю, верить ли сейчас в большие, оставшиеся в памяти вычурным рисунком, невиданные города и двухэтажные машины, проворно разъезжающие по живописным улицам, и в железных подземных гусениц, мчащихся с перехватывающей дыхание скоростью. Нынче я мало верю в его фантастический, может быть, выдуманный лишь для того, чтобы нас детишек повеселить, мир, но не потому, что повзрослела, а потому, что нескончаемый поток информации, передающийся из Помоны, с каждым днем усиливается. Обычно в сводках новостей говорится о том, что произошло за сутки в стране, но все они заканчиваются на одной и той же обязательной пессимистичной ноте: кратким изложением трагической истории становления якобы могущественного государства. Невольно, даже уверяя себя, что навязываемая речь — плохой вымысел, за которым прячут неподдельную истину, ты начинаешь верить в повторяемые бестелесным, разлетающимся над департаментом голосом, изречения. Никто не может перекрыть этот пропагандистский ручей по одной простой причине: отключить радио- и телеприемники невозможно. Они контролируются из единого центра, расположенного в неведомо каком диком захолустье.
Даже сейчас, лежа в уютной постели, слышу приглушенный голос. Он неумолимо, беспрерывно, день за днем, звучит в каждом незащищенном уголке Котла, сообщая, по мнению Сейма, самые важные новости. Я особенно внимательно прислушиваюсь, когда речь идет о «старом» мире. Иногда рассказывают полнейшую, смехотворную чушь. Мне хорошо запомнились почти, что детские страшилки о неиссякаемых реках крови и о кровавом дожде, о чудовищах, подобных тому мальчику в лесу, и о бешеных животных, грызущих глотки друг другу.
Вполуха услышав странный шум, бросаюсь к окошку. Но мне лишь видно заросшее сорняками поле. Все ровно пора одеваться. Перевязав руку стерильной, откроенной от белой ткани, лентой, наряжаюсь в новые штаны, которые придержала специально для этого дня, и серую рубашку Люка. Он носил ее в двенадцать лет, когда был совсем щуплым, и мне она самый раз. Мама бы негодовала, увидев меня в таком мальчишеском одеянии, да и еще противоречащему общепринятому уставу. На трех страницах подробно изложены обязательные к выполнению нормы, которым должен следовать каждый полноценный член общества. Один из его пунктов гласит: в торжественные дни платья — девочкам, а штаны для мальчишек.
Подсушив широким стареньким полотенцем длинные волосы, расчесываю их и не без мучений заплетаю в толстый колосок. Затем чищу загрязнившиеся ботинки.
Главное успеть к пригнанному, в связи с очередным наступившим Сбором, поезду, иначе за мной придут враждебно настроенные Охотники. В лучшем случае меня отправят к вечно голодающим Вольноотпущенным. Так называют тех, кто бесполезен для общества и, которых помиловали, но бросили на вечные нищенские мыканья и голодную смерть. У них своя, захламленная разными отходами, территория, и за ее пределы им запрещено соваться. Стал бы передо мной нелегкий выбор умереть или отправиться к обнищалым Вольноотпущенным — я бы выбрала первое.
Пока зашнуровываю начищенные до тусклого блеска ботинки, вспоминаю маму. Ровно год тому она помогала Касс надеть розовое платье. У мамы было два розовых платья. В день, когда она исчезла, на ней было второе. Я когда-то пыталась выведать у отца, где он их достал, но он молчал, как пленный партизан. Я точно знала, что он их не купил, ибо денег у нас не было.
Перед выходом наспех забрасываю в рот хвост жареной рыбы и тушеное мясо суслика, пойманного накануне вечером на близлежащей к жилищу лужайке. В последнюю минуту вспоминаю о подаренном отцом за день до его внезапной смерти кулоне. В двух, вертящихся в противоположных направлениях кругах, вставлен треугольник — три изогнутые внутрь линии.