Рентген строгого режима

Боровский Олег Борисович

Мой рентгеновский кабинет начал нормально функционировать, но медицинской работы было неизмеримо больше, чем на 40-й шахте. Среди врачей «Капиталки» рентгенолога не нашлось, и Токарева запросила санотдел Речлага с просьбой прислать врача-рентгенолога. И через несколько дней ко мне в кабинет пришел новый врач – Ихиль Ихильевич Кассап, родом из Бессарабии. Для простоты он попросил называть себя Илья Ильич. Это был уже немолодой, очень симпатичный и великолепно образованный человек. Он учился в Италии и во Франции, знал много европейских языков, говорил свободно и по-румынски, и по-молдавски. В первый же вечер Илья Ильич доверительно рассказал мне о дороге, которая привела его в особый лагерь. Выслушав его, я не знал, плакать мне или смеяться, так нелепа его история. В конце двадцатых годов Кассап поехал в Италию учиться и поступил в Римский университет на медицинский факультет. На 3-м курсе он решил, что ему необходимо

перевестись в Сорбонну, в Париж. Но как это сделать? И тут один из его друзей-студентов посоветовал ему вступить в члены новой партии со странным названием – «фашистская». «Вступи только так, для видимости, – советовал его дружок. – Эта новая партия набирает силу и имеет свои ячейки во всех крупных городах Европы. Даже Гитлер называл Муссолини своим учителем. Тебя фашисты и переведут из Рима в Париж, только заплати им членские взносы, не торгуясь, а там пошлешь их куда подальше», – поучал его этот «умник». Ну что ж, совет дельный, и Кассап последовал ему: вступил, заплатил, перевелся, окончил университет – и забыл обо всей этой истории. Кассап-то забыл, но не забыли наши бдительные органы, которые, как известно, ничего и никогда не забывают... И спустя двадцать лет следователь Госбезопасности напомнил врачу-рентгенологу о некоторых страницах его биографии и по доброте душевной врезал еврею-фашисту двадцать лет лагерей...

В наши веселые минуты мы любили подшутить над симпатичным рентгенологом: «Илья Ильич, скажите честно и откровенно: Адольф Гитлер был вашим личным другом?»

Кассап только грустно улыбался... Очень часто кто-либо из врачей-терапевтов приводил к Кассапу своего больного для консультации, доктор всегда очень внимательно исследовал больного и уверенно ставил диагноз, а иногда определял срок жизни несчастному заключенному, и никогда не ошибался. Мне подчас становилось даже как-то жутко...

Во время приема больных по вторникам и четвергам Кассап, посмотрев очередного больного, диктовал мне заключение, которое я записывал в толстый журнал и больничную карточку заключенного. Специальным резиновым штампом я ставил в карточке две буквы «RО», что означало рентген (по-немецки R"ontgen). Если доктор не находил никаких изменений, я писал по-латыни: «pulmones et cor – N», что означает: легкие и сердце без изменений.

По понедельникам, средам и субботам я утром и вечером снимал на пленку конечности, суставы, позвоночники, ребра и зубы, что я особенно не любил. Кроме того, почти ежедневно до утренней поверки Катлапс приводил своих больных, в основном язвенников, и сам смотрел желудки, пищеводы и кишечники. Однажды мой лагерный товарищ Георгий Гаврилович Рожковский, по-лагерному Жора, обратился ко мне с просьбой посмотреть ему желудок, который его очень беспокоил. Катлапс «моих» больных смотрел вне всякой очереди. И вот Жора рано утром стоит в аппарате со стаканом бариевой каши в руке, и я объясняю, что и как он должен делать:

– Вот, Жора, набери полный рот невкусной каши и жди, когда доктор тебе скажет: глотайте.

Я ушел в пультовую и жду, когда у меня на пульте загорится красная лампочка – сигнал включить аппарат. Сигнала что-то все нет и нет, я уже начал беспокоиться, как вдруг в аппаратной раздается страшный рев Катлапса и жалкий лепет Жоры. Я влетаю в аппаратную, зажигаю свет и вижу, как Христиан Карлович, отчаянно ругаясь, размазывает своими лапищами по лицу и голому черепу белую бариевую кашу. Оказывается, доктор что-то замешкался с командой, и Жора неожиданно поперхнулся и выплюнул всю кашу на бедного доктора... Конечно, Жора сконфузился ужасно, долго извинялся, что вышло так глупо. Надо отдать должное Христиану Карловичу, он ничуть не обиделся на Жору и через несколько дней посмотрел его уже без происшествий... А я сделал вывод, что у меня в аппарате что-то не так, если больной может так просто, за здорово живешь, оплевать ни в чем не повинного доктора. Пришлось мне на экран поставить заградительный козырек из плексигласа, и такие случаи больше не повторялись.

В рентгенкабинете по штату полагался дневальный, и в его обязанности входили: уборка помещений, организация приема больных, топка двух печей и куча других дел. Личность дневального имела для меня особое значение, потому что я жил в кабинете один и никто не должен был знать, чем я занимаюсь, кто у меня бывает и куда я хожу в нерабочее время. А еще потому, что он должен был в любую минуту разыскать меня, если в стационар привезут очередного покалеченного на шахте. Кроме всего прочего, мой дневальный должен быть, во-первых, абсолютно преданным мне и, во-вторых, – сообразительным, чистоплотным и умелым. Я кинул клич по лагерю, как в случае с модельщиком, и через день ко мне привели кандидата в дневальные, молодого парня. Я взглянул на него, и сердце у меня сжалось от сочувствия и горечи.

Парню было на вид не больше 22 – 23 лет.

Видимо, еще недавно он был внешне очень привлекательным хлопцем, а сейчас... передо мной стоял и преданно смотрел на меня одним глазом калека-инвалид. Все его лицо было иссиня-черного цвета, нижняя челюсть и рот обезображены страшным шрамом, я сразу определил, что парень в шахте нарвался на «отказ» – не взорвавшийся патрон с аммоналом, он поднял его лопатой и принял на себя удар килограмма взрывчатки. Такие случаи были в шахтах не редкость, но, как правило, кончались смертью шахтера на месте, это был первый случай в моей практике, что шахтер после встречи с «отказом» остался в живых... Звали парня Иван Зозуля. В прошлом Ваня был «бендерой», то есть участником украинской националистической организации, действовавшей на территории Западной Украины. Трибунал врезал ему двадцать лет каторжных работ за вооруженную борьбу против советской власти, и врезали, надо полагать, не зря... Было за что, и Ваня это прекрасно понимал. Образование он имел на уровне трех-четырех классов, но способности – отменные: удивительно легко разбирался и в математике, и в русском языке. В общем, мне Ваня понравился, тем более что хлопцы, которые его привели, буквально поклялись, что Ваня меня никогда не подведет и что парень он отличный. Законы бандеровцев я уже знал и понимал, что если Иван не оправдает их доверия – пощады ему не будет.

На следующий день, явившись утром на работу, первое, что сделал Ваня в кабинете – вычистил до невозможного блеска мои кирзовые сапоги. Я был потрясен и возмущен до крайности:

– Ты не денщик и не господский холуй, – внушал я ему, – ты мой помощник в работе, поэтому своими сапогами я буду заниматься сам, а ты принеси уголь и растопи печи.

Днем я дал ему пачку чая и велел для нас обоих заварить его, тем более что большой и маленький чайники у меня уже были. Чая что-то долго не было, и я не выдержал и поинтересовался, где же чай? Ваня принес мне чайник с какой-то бурдой, отдающей старым веником.

– Что это? – изумился я.

– Да чай, – сконфузился Ванюша. – Полчаса его варю, и все никак не заваривается.

После этого я уже не особенно удивился, когда Ваня рассказал мне про своего дружка, который не знал, что у него врожденная близорукость, и когда ему в лагере подобрали очки по глазам, он был потрясен окружающим его миром до невозможности...

В общем, мы с Иваном поладили. Он был умен, сметлив, по-военному исполнителен и чистоплотен, что я особенно ценю в людях. Мне почти не приходилось указывать Ване, что необходимо делать, он во всем быстро разобрался и действовал самостоятельно и вполне разумно. Если, например, в кабинет неожиданно входила очередная проверяющая комиссия и какая-нибудь шишка, вместо того чтобы поинтересоваться качеством рентгеновских снимков, вынимала из кармана шинели кусочек ваты, протирала оконную раму и потом с умным видом исследовала, нет ли на вате следов пыли, – я был совершенно спокоен: следов пыли не было и быть не могло...

Ваня был мне еще полезен и тем, что от своих друзей-бандеровцев получал весьма обширную информацию о скрытой стороне лагерной жизни. Конечно, у бандеровцев была своя подпольная организация, которая обеспечивала взаимопомощь и была всегда готова к действию, если бы вдруг возникла экстремальная ситуация – например, власти решили предпринять что-либо против населения лагеря. Бандеровцы представляли очень серьезную силу в лагере, это были в большинстве своем еще сравнительно молодые хлопцы, которые прошли и фронт, и немецкую оккупацию, знали советские порядки и, наконец, работали много лет на каторге недалеко от Северного Ледовитого океана, да еще в шахте... Серьезный народ, ничего они не боялись и были готовы на все... Их объединяли и общая беда, и общая ненависть... Ко мне они относились с большим уважением, они вообще уважали специалистов, а тут еще таинственный рентген, который все насквозь видит. И если я обращался к ним с какой-либо просьбой, мне никогда не было отказа. Конечно, меня интересовала информация о вновь прибывших заключенных или о каком-либо событии в лагере, о котором ходили противоречивые слухи. Например, нашли в шахте повешенного, никто не знал – за что? кто? А на следующее утро мой Ваня доверительно мне сообщал, кто повесил и за что... Конечно, дальше меня эта информация никуда не шла.

Во время строительства кабинета и после его окончания я поддерживал самый тесный контакт со своими друзьями из филиала Проектной конторы. Обеденный перерыв в филиале начинался в 12 часов и, если был свободен, я шел в контору повидаться с моей Мирой, а она меня ждала у своего рабочего кульмана. Иногда угощала меня чем-нибудь своим, домашним, вкусненьким, например, бутербродом или яблоком. Наш час пролетал как одна минута... Я никогда Миру не спрашивал, как погибли ее родители и как она оказалась в лагере... Я знал, придет день, когда ей самой захочется мне все рассказать...