Революция отвергает своих детей
Шрифт:
Эти высказывания не подвергались пропагандной лакировке. Благоприятные для национал–социализма высказывания столь же старательно регистрировались, как и антинацистские. Однако, как правило, ясные и недвусмысленные высказывания редко встречались в письмах. Лишь однажды была своего рода небольшая сенсация. Так, один солдат написал своей жене домой: «Вся эта война мне предельно осточертела», а на полях стояла приписка цензора: «Мне тоже».
При каждой выдержке сообщались имена адресата и отправителя, дата и место, откуда письмо было отправлено. Это позволяло нам делать известные, хотя и осторожные, анализы настроений в разных частях Германии.
Наряду
Видимо мы были не единственными обладателями этих сведений, ибо, когда я впоследствии, в мае 1945 года, встретился в Берлине со старшими советскими офицерами из управления, то я просто удивился, насколько хорошо они информированы о Германии. По всей вероятности они изучали во время войны те же материалы.
Вскоре после моего прибытия в школу нам объявили, у нас будут впоследствии и военные занятия. Курсанты и преподаватели всех национальных групп для военных занятий разбиты на три части. Одна из них состояла из испанцев, французов и итальянцев, другая — из немцев, австрийцев и судетских немцев и третья — из болгар, румын, чехов и словаков. Для военных занятий были назначены специальные начальники групп, в то время как преподаватели и старосты групп превращались в простых «рядовых». Почти все руководители групп и командиры «частей» были партработниками с опытом испанской гражданкой войны.
Наша школа получила даже своего «начальника генерального штаба», каковым был назначен австрийский партиец — Мартин Грюнберг, который назывался в школе Феликсом Фальком. Его назначение было несколько странным; то время ему было немногим более двадцати лет, он не обладал никаким военным опытом и не был в Испании, правда, он прошел известную, хотя и кратковременную, советскую военную подготовку. Все остальные курсанты, которые были в Испании солдатами, офицерами и даже генералами, должны были подчиняться этому молодому партийцу. Военная подготовка состояла тогда из строевых занятий, изучения оружия и занятий по «стратегии и тактике». Стратегий и тактикой мы занимались у ящика с песком. Все тактические задачи ставились исключительно с точки зрения партизанской войны. Вернее говоря, с той точки зрения, с какой рисовалась партизанская война тому советскому офицеру, который с нами занимался. Уже после нескольких занятий у меня создалось впечатление, что то, что мы проходили у песочного ящика, столь же далеко от действительности, как и создание вымышленных народных комитетов. Серьезнее игры с песочным ящиком было изучение оружия. Требования на этих занятиях для тех, кто никогда подобными вещами не занимался, были чрезвычайно высоки. Мы должны были в кратчайший срок изучить не только обращение с ручными гранатами и минометами и с предельной быстротой разбирать и собирать револьверы, винтовки, легкие и тяжелые пулеметы, но и выучить, как по–русски, так и на родном языке, все связанные с этим делом названия.
В течение многих недель нам приходилось, кроме политических занятий, брать вечерние вспомогательные уроки по военному делу у
Наконец мы дошли до занятий по стрельбе, а вскоре наступил и день испытаний. Мы получили боевые патроны и должны были сдать испытания по всем названным видам оружия. В общем нужно сказать, что, неожиданно для самих себя, мы выдержали их хорошо.
Тогда начались полевые занятия, которые отнимали у нас массу времени, иногда даже все послеобеденные часы. И это из нашего так строго регламентированного времени!
Иногда в два–три часа ночи начинала выть сирена, и это значило, что через две минуты мы должны быть готовыми к полевым занятиям.
То, что занятия у ящика с песком имеют мало общего с действительностью, я понял довольно скоро. Полевые же занятия я вначале принимал всерьез.
Вскоре, однако, мой пыл остыл. Однажды я получил приказ заниматься войсковой разведкой с одним старым и опытным участником испанской гражданской войны.
Мы подкрадывались к какому-то кустарнику.
— Правильно ли так, или надо иначе? — спросил я его шепотом.
— Прежде всего, ты должен как можно скорее забыть ту военную подготовку, которую тебе здесь преподносят, — ответил он мне также шепотом.
Я растерянно посмотрел на него.
— Не спрашивай больше. Все, что мы здесь делаем, — сплошная ерунда. Я могу тебе дать, лишь один совет: позабудь всю эту чепуху, ибо на войне — все обстоит совершенно иначе.
Полевые занятия имели, кстати, вскоре политические последствия. Так, отправляясь на занятия, нам всегда приходилось маршировать и петь. Пели большей частью советские или испанские военные песни. Наше же подразделение, состоявшее из людей, говорящих по–немецки, пело также немецкие песни, и у нас можно было услышать «Темно–коричневый орешек» и «Лоре, Лоре, хороши девушки семнадцати, восемнадцати лет».
В один прекрасный день наш немецкий командир заявил нам:
— Песню «Лоре, Лоре, хороши девушки семнадцати, восемнадцати лет» петь запрещено, так как это фашистская песня.
Как дисциплинированные курсанты мы постановили не петь больше фашистскую «Лору».
Вместо «Лоры» все чаше и чаще слышалась у нас песня «Темно–коричневый орешек». Однако некоторые из нас, в том числе и я, были осторожны и не слишком внятно подпевали, опасаясь, что эта песня может оказаться фашистской. Но, слава Богу, выяснилось, что «Темно–коричневый орешек» не фашистская песня.
До моего поступления в школу Коминтерна я думал, чтo я исполнительный и старательный студент. Однако я вскоре понял, что самая упорная учеба в советских вузах не может сравниться с учебой в школе Коминтерна. С раннего утра до обеда мы слушали лекции. После обеда, который бывал у нас поздно, нам давался неполный час свободного времени. Время до ужина заполнялось семинарами и самодеятельной работой, которая обычно проверялась старшим группы или ее руководителем.