Революция отвергает своих детей
Шрифт:
Один за другим почти все курсанты нашей группы «заняли позицию». Уже два раза Вандель пристально посмотрел на меня, но я все еще молчал. Когда не высказавшихся оставалось только двое, Вандель назвал мое имя.
— Товарищи, никто из нас не хочет недооценивать значимости и последствий опасных высказываний Вилли, — начал я. — Но при всей серьезности, с которой эти высказыванья необходимо разобрать, нельзя, с другой стороны, недооценить и сложность поставленного вопроса. Мы все знаем товарища Вилли и знаем также, что он всегда примерно..
Я не смог продолжать, Вандель меня
— Никаких попыток затушевывания случившегося! Дело идет о принципиальных политических вопросах. Нам не нужны никакие оппортунистические замазывания.
Я замолчал. Я просто не мог его открыто осудить, хотя я доподлинно знал, что это будет мне снова стоить критики и самокритики.
Вандель ждал, но я молчал. Многие из нашей группы глядели на меня изумленно и неодобрительно. Наконец, последним, попросил слова староста нашей группы Сепп. Вместе с Вилли он сражался в Испании и в течение многих лет был его близким другом, — теперь он облил его грязью.
После короткого заключительного слова Ванделя семинар о нелегальной работе в армии был закончен.
На следующий вечер вся группа была вызвана в кабинет директора. Мы знали, что дело касается Вилли.
С ужасом думал я о том, что все мы еще раз должны будем выступать. Но к счастью до этого не дошло. Появились многие из руководства школы, чего я еще никогда до тех пор не видел. Присутствовали многие преподаватели из других национальных групп.
Почти все они выступали. Мы, ученики немецкой группы, были на этот раз лишь гостями.
Вновь пережил я то же, что на первом вечере критики и самокритики — только еще гораздо обостренней.
Бедный Вили! Всю свою жизнь он посвятил партии и почти три года сражался в Испании в труднейших условиях. Теперь его из-за нескольких слов на семинаре обвиняли в «игре на руку фашизму», «в призыве к пассивности в борьбе с Гитлером» и в тому подобных преступлениях. Один оратор сравнил его даже с Франко.
Время от времени вспоминали и Яна и меня. Яну ставилось на вид «запутывание», а мне «оппортунистическое замазывание», но было ясно, что на этот раз мы были аб–солютно незначительными второстепенными фигурами. Весь огонь критики и самокритики обрушился на Вилли.
Все это время Вилли сидел на стуле, глядя куда-то в пространство и не произнося ни единого слова. Шли часы. Обвинения повторялись, но может быть как раз такие постоянные повторения и создавали ту невыносимую атмосферу, которая царила на подобных вечерах критики самокритики.
Внезапно, когда мы уже было думали, что вечер подходит к концу, тон еще более обострился. Один оратор заговорил о «необходимых выводах», которые следует сделать из поведения Вилли, поскольку случай превосходит всё, что было до сих пор в школе. Со всей остротой должен быть поставлен вопрос о дальнейшем пребывании таких людей, как Вилли, в школе Коминтерна. Оратор не ограничился тем, что «поставил вопрос», но сразу дал и ответ.
— Для лиц, — слово «товарищ» здесь уже больше не употреблялось, — которые хотят бездейственно наблюдать за убийством советских людей и распространяют такие взгляды, для лиц, объективно становящихся на позиции поддержки фашизма, в школе
Такой же взгляд выразил в своей заключительной речи и Михайлов.
Этот вечер подействовал на меня, как тяжелый удар, — почти еще тяжелее, чем критика и самокритика, направленные против меня.
Я возмущался не только холодностью и бессердечием, но также и хамелеонством тех, кто обвинял Вилли и требовал его исключения из школы. Каждый из них доподлинно знал, что Вилли был чистый, верный работник и что таким же остался бы и впредь. То, что он ответил на вопрос, поставленный на семинаре, — и это знал каждый, — выражало лишь его растерянность при ответе на отвлеченное построение.
Вилли думал, что нужно строго придерживаться принципа, который внушался нам на всех лекциях по нелегальной работе, как главная и важнейшая задача, то есть при всех случаях сохранять конспирацию. За несколько слов на семинаре Вилли должен был теперь поплатиться не только исключением из школы Коминтерна, но почти наверное исключением из партии, поплатиться отказом от какой бы то ни было политической деятельности. Это означало, автоматически, падение в низшие слои советского населения, жизнь на положении отвергнутого партией подозрительного иностранца в каком-нибудь заброшенном колхозе или чернорабочим на удаленной от центра советской фабрике. В большинстве случаев это было лишь ступенью к тюрьме или лагерю. Это всем нам было ясно, хотя ни на собрании, ни в группе об этой не говорилось.
Официальное решение не было принято, но каждый из нас, конечно, понимал значение этого вечера для Вилли.
Сам Вилли так и не произнес ни слова. Он пошел в общежитие и стал упаковывать свои вещи. На другой день он исчез. Мне удалось еще раз заговорить с ним, когда мы остались вдвоем. Я сказал ему несколько слов утешения, но он не ответил. Ни одного слова не сорвалось с его уст.
Позже мне один курсант шепнул, что его послали в Караганду. Но я, конечно, не мог проверить, правда ли это.
Имя Вилли больше не упоминалось ни Ванделем, ни кем-либо из других преподавателей. Будто он никогда и не жил на свете. Но я его не мог забыть. Вновь и вновь возвращались мои мысли к берлинскому юноше — рабочему, который большую часть своей жизни пожертвовал партии, работая на нее в самых тяжелых условиях, но из-за нескольких слов на семинаре был выброшен, как кусок старого железа.
Со дня нашего вступления в школу Коминтерна прошло уже 9 месяцев: в середине августа 1942 года начались занятия, а сейчас был май 1943 года.
Никто из нас не знал, как долго продлится курс, потому что после окончания прорабатываемой темы всегда объявлялось о предстоящем разборе только одной следующей темы. Это делалось, вероятно, для того, чтобы в спешных случаях дать возможность отдельным курсантам или целым группам прервать учёбу.
На нашем курсе это случилось лишь однажды: в феврале 1943 года неожиданно была удалена из школы Коминтерна словацкая группа. Но, в данном случае, это не было следствием критики и самокритики. Речь шла о политическом задании.