Революция отвергает своих детей
Шрифт:
В нашей группе испытания прошли без всяких инцидентов.
Только Отто совершенно запутался в определениях разницы между единым фронтом, народным фронтом, рабочим правительством и рабоче–крестьянским правительством, что Михайлова, кажется, не столько рассердило, сколько развеселило.
Примерно через 8 часов экзамен был закончен. Впервые после почти одного года нам вообще нечего было делать и мы наслаждались доставшимся нам в таком избытке свободным временем. Теперь и доценты и курсанты всех групп ждали только одного: директивы об окончательном роспуске
В один из этих необычайных каникулярных дней произошло нечто такое, что вряд ли я посчитал бы возможным несколько недель тому назад.
Завтра состоится общая экскурсия всей школы. Целый день мы будем отдыхать на воздухе, греться на солнце и купаться в реке Белой, заявили нам.
Это было впервые, если не считать трех рабочих заданий, — что мы могли покинуть территорию школы.
Итак, мы лежали на пляже, купались, загорали и были чрезвычайно рады, что могли провести хоть один такой хороший день. Но этот день на реке Белой остался в моей памяти еще и по другой причине.
Я лежал рядом с одним другом немного поодаль от группы. Вдруг мы увидели крестьянку, приближающуюся к нам, и прежде, чем мы сообразили, как нам быть, если она с нами заговорит, она была уже перед нами.
— Вы, наверно, из этой школы, а?
Мы пробормотали что-то нечленораздельное.
— Ну да, вы, конечно, не можете сказать, но я знаю, что вы из этой школы для иностранцев. Советская власть — дура. Она дает все иностранцам, а мы должны голодать. Но все равно, тем, наверху, это не поможет. Когда вы отсюда выйдете, вы все равно за них не будете.
Мы оба переглянулись, но не сказали ни слова. Крестьянка спокойно, но ускоряя шаг, удалилась. Ее смелые слова заставили меня вспомнить, что я 11 месяцев жил в совершенно ином мире, полностью отрезанный от жизни «простых» людей. Сегодня полная изолированность привилегированного слоя партработников представляется мне одной из важных черт сталинской системы. Этой изолированностью можно объяснить некоторые особенности в мышлении и поведении сталинских партработников.
Несколькими днями позже я читал, лежа на траве вблизи школьного здания, как вдруг услышал, что меня зовут по имени:
— Линден, Линден.
— Что случилось?
— Ты должен немедленно идти к директору.
Я пошел, несколько обеспокоенный. Снова критика и самокритика? Доложил ли мой соученик о разговоре насчет роспуска Коминтерна? Но он тогда отважился пойти еще дальше, чем я!
Когда я пришел к Михайлову, там уже сидели семь человек, — товарищи из различных групп.
— Мы должны подождать еще двух товарищей, — сказал Михайлов.
Немного спустя пришли и они. Дело не походило на самокритику.
Рядом с Михайловым сидел партработник, которого я еще никогда не видел в школе.
Михайлов начал без околичностей:
— Товарищи, мы попросили вас сюда, так как выбрали для вас совершенно особую работу:
В связи с роспуском Коминтерна оказалось необходимым привести
Действительно, на следующее утро на грузовике нас, десять курсантов, партработника и двух стенографисток привезли в Уфу. Все остальные остались в школе. Я не знал, увижу ли я снова когда-либо школу и что с нами будет после выполнения нашего задания.
Когда мы отъезжали, я, обернувшись, еще раз бросил взгляд на школу, где я узнал много интересного, но где я пережил также ужасные часы критики и самокритики. За 11 месяцев школа сделала из меня, откровенного и жизнерадостного студента и комсомольца — партработника, взвешивающего каждое слово.
Еще несколько минут, — и школа скрылась вдали. Я ехал навстречу ожидаемой мной с волнением работе. Это было мое первое партийное задание.
Примерно через час мы остановились. Поперек дороги был сооружен шлагбаум. За ним стояло около 50–ти человек с надеждой смотревших на наш грузовик.
— В чем дело? — строго спросил наш провожатый. Молодой человек приблизился: к машине:
— По распоряжению правительства Башкирской Республики на этом месте задерживается каждая машина, чтобы дать возможность срочно командированным прибыть в места командировок. Каждое место должно быть использовано. Поэтому мы требуем от вас взять в грузовик еще несколько пассажиров.
Наш провожатый ничего не ответил. Спокойно и небрежно он только показал какую–го бумажку.
Между тем нас уже окружали люди, размахивавшие своими удостоверениями — совершенно, как год тому назад во время моего путешествия через Казахстан. Человек в кожанке прочел документ провожатого.
— Ах так, ну это, конечно, другое дело! — сказал он, почти извиняясь.
Решительно и резко прозвучал его голос:
— Назад! Освободить дорогу для машины! Шлагбаум был поднят и мы двинулись дальше. Оглянувшись, я увидел на лицах людей разочарование.
По дороге в Уфу нас останавливали несколько раз, но всегда достаточно было нашему провожатому предъявить бумагу и свободное следование было обеспечено. Со своеобразным чувством вспоминал я, как мне приходилось пробираться по дорогам год тому назад.
Прибыв в Уфу, мы не направились к зданию Коминтерна. Нас поместили в гостиницу «Башкирия», гостиницу, где жили руководители Коминтерна, которых тогда уже не было в Уфе.
«Башкирия», — красивейший отель города, — новое, по башкирским масштабам прекрасно отстроенное здание. Наш провожатый ввел нас туда. Комнаты для нас были уже заказаны. Со спокойной самоуверенностью, словно он сам был Директором гостиницы, наш провожатый открыл дверь в столовую и пригласил нас войти.