Рейд за бессмертием
Шрифт:
— Ваше Превосходительство! Птицы! В форте на деревьях спокойно сидят птицы! Зачем палить из пушек по галкам?
Раевский прервал разговор с адмиралом Лазаревым.
— Сейчас я, господа, покажу вам штуку, которую никто из вас не сможет проделать. Возьму и поцелую свою голову!
— Невозможно, — зашумели штаб-офицеры.
— Еще как возможно! — с хитрой усмешкой ответил генерал-лейтенант.
Он подошел к Филипсону и поцеловал его в макушку[2].
— Полковник — моя голова! Он за меня думает. Но иногда в эту самую голову приходят неправильные мысли. Любезный друг, не могу я подвергать опасности
«Позер! Боже, какой позер, этот Раевский!» — я не мог успокоиться.
— Ему нужен шум не против горцев, а по политическим соображениям, — шепнул Филипсон, чтобы не дать мне шанса наговорить дерзостей. — Генерал заигрывает с моряками.
— Как он может находиться в обществе наместника в столь вызывающим виде, если его так беспокоят соображения «высокой политики»?
— Комичный случай вышел в Керчи, когда на смотр войск собрался весь генералитет. Когда Головин выразил Раевскому свое полное удовлетворение, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды. Позвольте мне снять сюртук… Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, то есть в рубахе с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра.
«Фарс! Как есть фарс! То ли еще будет!» — подумал я с тоской.
Не ошибся. Последовавшую высадку нельзя было иначе назвать, как дешевой опереткой.
Эскадра четверть часа засыпала тоннами чугуна пустые берега. Потом поплыли десантные боты. Стрелковой цепи было приказано двинуться вперед, чтобы очистить место для высадки. Солдаты оказались поблизости от укрепления и полезли на обрыв, чтобы ворваться в укрепление. Раевский, уже оказавшийся на берегу, тут же запрыгнул на поданного коня и поскакал за войсками, чтобы успеть в укрепление первым. Он даже не выпустил изо рта свою неизменную дымящуюся трубку. Войска в это время выполняли обычные для внутренних губерний команды. Их отдавал генерал-майор Гасфорт, командир 15-й дивизии, человек на Кавказе новый и незнакомый с принятой «кавказцами» практикой не зевать, а сразу идти в атаку.
— Смирно! — кричал он. — Батальон на плечо!
Филипсон всполошился. Недолго думая, он бросился к выгрузившимся ротам Литовского полка.
— Вперед, ребята, генерал в опасности!
Батальон побежал за штаб-офицером. Я побрел за ним, не переставая чертыхаться. К чему все это шоу? Вы что, не видите сотню скелетов?! Это же ваши солдаты, генерал! Они погибли, выполняя ваш приказ! Немного уважения, чёрт побери! Хоть капельку сострадания!
Вася. Станица Червленая-крепость Грозная, 28–29 июня 1840 года.
В знакомом подворье Игнашки на лавочке сидел незнакомый офицер и пыхал длинным чубуком.
«На постой определили. Столичный „фазан“. Наверняка, Глаша на него ругается, не переставая», — мелькнула у Васи мысль.
Он вошел внутрь, поздоровался с квартирантом.
— Хозяйка, — крикнул. — Глафира!
На крыльцо выскочила нарядная Глаша. Увидела Васю. Ойкнула.
— Вернулся? Один пока? Это хорошо! Я тебе пишкеш сработала. Сейчас!
Она крутанулась на пятках и унеслась в дом. Через несколько секунд выскочила обратно.
— Держи. Это натягыш. Чтоб чувяки надевать было сподручно. Отдарица за холст надоть, Игнат не заругает.
Казачка протянула Васе продолговатый кусок мягкой оленей кожи.
— Широкий конец в чувяк вставишь. Нога-то и скользит по шерсти, когда за узкий конец тянешь.
— Хозяйка! — окликнул жилец.
— Надакучил! Одни назолы от тебя! — сердито отмахнулась Глаша. — Где Игнашка, муженек мой ненаглядный? На кордоне задержался? Аль к дружкам побежал, не успев приехать?
Вася тяжело вздохнул. Всё так же держа в руках и теребя, не зная куда пристроить, натягыш, унтер выдавил:
— Нету больше Игнашки! Вдовой ты стала, Глафира!
— Ой! — казачка схватилась руками за монисто-подбородник, прикрыв обеими ладонями монеты-припойки.
— Погиб, Глафира, муж твой на чужой стороне. Бился рядом со мной геройски…
— Он погиб, а ты живой!
— Так вышло, Глаша! Прости!
Казачка смотрела Васе прямо в глаза. Будто ждала еще каких-то слов. Оправданий аль еще чего. Молчала. Не проронив и слезинки. Лишь дрожала жилка на шее.
«Сейчас зарыдает!»
Вася решился.
— Глашенька! Одну тебя не оставлю, не бойся! Хочешь уволюсь?! Хочешь в казаки запишусь?!
Он стал захлебываться словами, не зная, что еще сказать, как переломить Глашино глухое молчание и это суровое выражение ее лица, которое все больше кривила гримаса недовольства докучным разговором.
— Ты не ходи сюда боле, Василий! — разлепила она губы.
Развернулась и ушла в избу, выпрямив спину, в мгновение позабыв привычку качать бедрами на ходу, как делала обычно, но так и не оторвав ладоней от мониста. Словно пряча его от чужих глаз или считая украшение неуместным в ее новом, вдовьем положении.
«Ну и не надо! Ну и как был один, так и останусь! — ругался Вася, покидая двор. — Ишь, размечтался! Горячая баба под боком, хозяйство… Проблядушка! Небось начнет теперь офицеру куры строить! Холостяком — оно сподручнее. Любви захотел, козел нестроевой!»
Выдав все знакомые ругательства, сам же себя укорил:
«Ты зачем на бабу взъелся?! Мужа потеряла. Горе у нее. А тут ты со своими глупостями. Почему с глупостями? Очень даже с умностями. И почему один? Совсем стыд потерял?! Детишки! Как они? Как я мог про них забыть? Явлюсь к поручице Лосевой, а в кармане — шиш. Забыл про подарки, дурья твоя башка! Надо к офицерам подкатить. Может, помогут, благородия?»
— Девяткин, Вася! Ты ли? Какими судьбами? — окликнули унтера куринцы из батальона подполковника Циклаурова, с которыми воевал под Ахульго.
— Вот, только прибыл из Черкесии!
— Ух-ты! Давай до нашего шалашу. Расскажешь, как оно там служится, в Черноморье! С нас — магарыч!
У Васи настроение надраться превышало любое иное соображение. Даже поиски подарков детишкам решил отложить на потом.
Отправились гурьбой в казармы, заслав гонца в лавку к армянам. Только приняли по одной, только закусили позабытой Васей крошенкой, прибежал вестовой от ротного.