Рейнеке-лис
Шрифт:
Часто свидетелей выставить трудно — так что же, преступник
Может и дальше свершать преступленья? Да кто же решится
Слово сказать? Он всех оплюет и утопит!
Сами вы, близкие ваши и все мы на этом нагрелись.
Нет, уж теперь я схвачу его, — не улизнет, не спасется, —
Я его буду по-свойски судить! Берегись ты, мерзавец!»
Песнь Одиннадцатая
Изегрим-волк приступил к обвиненью:
Мой государь справедливый, что Рейнеке был негодяем
И негодяем остался! Наплел он тут гнусных историй,
Чтобы меня и мой род обесчестить. Он вечно старался
Мне, а жене еще больше, доставить и сраму и муки.
Как-то подбил он жену переправиться через болото
К очень богатому рыбой красивому пруду, где за день
Рыбы она чуть не гору наловит, — ей стоит лишь в воду
Хвост погрузить — и сидеть, дожидаться: к хвосту присосется
Столько, мол, рыбы, что нам вчетвером, всей семьей не осилить.
Вброд поначалу, а там уже вплавь они к цели добрались,
К самой плотине, где больше воды, где изрядно глубоко.
Хвост опустить посоветовал Рейнеке здесь. Холодало,
К вечеру лютый мороз наступил, и жене моей бедной
Стало невмочь. А пруд между тем уже льдом затянуло,
Хвост у нее примерзает — она шевельнуть им не может.
Ну, и решила жена, что весь хвост ее рыбой обвешан
И потому так тяжел. А Рейнеке, вор этот наглый,
Что он с ней сделал, — мне вымолвить страшно: он взял ее силой!
Он от меня не уйдет! Преступленье оплачено будет
Чьей-нибудь жизнью — его иль моей, вот здесь же, сегодня!
Он не отделается болтовней! За деянием гнусным
Я его лично накрыл! Проходить мне случилось пригорком,
Слышу отчаянный крик, призывает на помощь, бедняжка:
Лед приковал ее к месту, она не могла защищаться.
Я подоспел — и пришлось все увидеть своими глазами!
Просто какое-то чудо, что сердце не лопнуло тут же.
«Рейнеке, — крикнул я, — что же ты делаешь?!» Он обернулся —
И убежал себе прочь. А я, в сокрушенье душевном,
Вынужден был там возиться в воде ледяной очень долго,
Грызть и проламывать лед, жену из беды выручая.
Ах, это тоже не гладко сошло: не терпелось Гирмунде,
Сильно рвалась изо льда — и четверть хвоста в нем осталось.
Жалуясь, громко завыла она, услыхали крестьяне,
Вышли, заметили нас— и давай созывать всю деревню.
В ярости, с вилами и топорами (и даже их бабы
С прялками) все на запруду сбежались, шумели, кричали:
«Ну-ка, ловите, их, бейте, топите!» Горланили скопом.
В жизни я страха такого не
В этом призналась. Мы ноги едва унесли, а бежали
Так, что вся шкура дымилась. Нагнал нас какой-то верзила,
На ноги легкий и преотвратительный парень, и долго
Нас он преследовал, острою пикой своей донимая.
Если бы ночь не настала, пришлось бы нам с жизнью проститься.
Бабы их, эти проклятые ведьмы, кричали все время,
Будто мы съели овец их. Они б нас в куски растерзали.
Густо летели вдогонку нам брань и насмешки, но все же
С суши к воде мы успели свернуть и нырнули проворно
Оба в камыш, а соваться туда не решались крестьяне,
Так как стемнело, — и все по домам разбрелись поневоле.
Еле спаслись мы тогда… Государь! Мы имеем: насилье,
Смертоубийство, измену; ведь вот о каких преступленьях
Речь тут идет! Государь, покарайте их карой строжайшей!»
Выслушав жалобу волка, ответил король: «В этом деле
Суд разберется. Но Рейнеке слово теперь предоставим».
Рейнеке вышел, сказав: «Если б именно так обстояло
Дело, как волк расписал, — не к моей оно было бы чести.
Но упаси меня бог, чтоб это в малейшей хоть мере
Было на правду похоже! Не отрицаю: волчиху
Рыбу ловить я учил, указал ей дорогу и к пруду
Лично ее провожал. Но она, лишь услышав о рыбе,
Так понеслась, что дорогу, и все наставленья, и меру
Сразу забыла. И если ко льду она там и примерзла,
То потому, что сидела так долго. А стоило раньше
Вытащить хвост, ей хватило бы рыбы и на три обеда.
Жадность к добру не приводит, и кто по натуре привержен
К невоздержанью, к излишествам, тот в результате страдает.
Алчности дух неизменно приносит одни лишь заботы:
Он ненасытен. Ко льду примерзая, могла бы Гирмунда
В этом сама убедиться. Но я благодарности мало
Вижу с ее стороны за мою бескорыстную помощь.
Я и толкал ее всячески и поднимал, но чрезмерно
Грузной она для меня оказалась. За этим занятьем
Изегрим-волк и застал меня. Берегом шел он, увидел,
Остановился и начал кричать и презлобно ругаться.
Я, признаюсь, испугался столь пылкого благословенья.
В ярости дикой меня он не раз, а и дважды и трижды
Самой вульгарной, грязнейшей, похабнейшей бранью осыпал.
Я про себя и подумал: «Спасайся, покуда не поздно.
Помни: беглец — не мертвец!» И я рассудил очень здраво —
В клочья бы он разорвал меня там. Когда из-за кости