Рикошет сна
Шрифт:
Повернув налево, я обнаружила новый коридор, а в его конце — лифтовую шахту, забранную кованой решеткой. На лифт стояла внушительная очередь, причем было непонятно, какой это этаж, и кто едет вверх, а кто вниз. И зачем вообще едет.
— Я давно высмотрел тебя в толпе и следовал за тобой на отдалении через все комнаты, — Арчи слегка краснеет, когда признается в этом. — За мной никто особо не присматривал, так что я мог делать, что хотел. Дамы целовали меня, мужчины гладили по голове, слуги пичкали мороженым и фруктами. Я не хотел прибиваться ни к какой компании, потому что все они занимались своими делам,
Едва я пристроилась в конец очереди, ко мне подошел целый табор гостей и, широко улыбаясь и громко смеясь, потащил меня обратно. Я бы и рада была вырваться, только их было слишком много. Неравный бой, бесполезное сопротивление.
— Люди, которые живут тем, что продают насилие, редко склонны в открытую и без надобности демонстрировать это насилие, — задумчиво вздыхает Арчи. — На публике они всегда самые обаятельные, самые обходительные, никому злого слова не скажут и косо не посмотрят. Но это только внешне. Это не значит, что под глянцевой оболочкой они утратили свою стальную хватку…
Да кому ты это рассказываешь, малыш. Я сама на эту тему лекции читать могу. Впрочем, я понимаю, для чего Арчи делает это лирическое отступление: он хочет недвусмысленно намекнуть мне, что знает и понимает слишком многое, и успел побывать свидетелем самых отчаянных событий и происшествий. Они давно унесли его на уровень зрелости, в разы превышающий уровень среднестатистического подростка. Но почему его манера выражаться так завуалирована? Он боится, что нас кто-то может подслушать? Он и с самого начала этого боялся на каждом шагу? Потому и предоставлял мне и менторам самостоятельно догадываться о значимых фактах, деталях и поворотах судьбы? А если бы рассказал сам, за этим последовали бы грозные и неотвратимые санкции из незвестного мне источника? Весьма похоже на то, весьма…
Мы плывем дальше по моим воспоминаниям.
Ок, вот она снова комната, в которой расставляют завешенные мольберты. Тут разливают коктейли. Тут фотографы и видеооператоры чистят объективы. Тут переодеваются танцовщицы. Где моя цель, черт возьми, и при чем тут терроризм? И точно ли я уверена, что попала в нужное место и в нужное время? Надо выбираться.
— Терроризм? — оживляется Арчи. — Тебе сообщили, что твоя будущая мишень имела прямое отношение к терроризму?
— Ну да, — подтверждаю я. — Ты не знал, что развлекался в одном особняке с террористами?
— Мы никогда не использовали этот термин, — качает головой мой собеседник. — Я знаю это слово, периодически слышу и вижу его в новостях — но в моем кругу его никто никогда не произносил. Ни в первом куполе, под котором я жил, ни во втором.
— Ха. По-моему, это свидетельствует о том, что окружавших тебя взрослых как раз-таки обвиняли в терроризме. Вероятнее всего, в энергетическом, — усмехаюсь я. — Насчет обитателей твоего первого купола не знаю — но твой дядя с подельниками занимались, судя по всему, очень обширным спектром… эээ… скажем так, авантюрных начинаний. Часть из которых вполне
Арчи прыскает. Солнце наконец опомнилось и зарумянилось, цветы и деревья радостно зашевелились навстречу его лучам. Чтоб Байт не сопрел под теплым пледом, я раскутываю его и перекладываю в тенек. Кот сладко причмокивает во сне.
— Я не думаю, чтоб под термином "террорист" подразумевали моего дядю или его коллег, — сомневается Арчи. — Мне кажется, речь шла о ком-то из приспешников Фаревда. То, что они присутствовали тогда на балу, я могу подтвердить со стопроцентной уверенностью.
Солнце на небесной простыне превращается в наведенное на нас пушечное жерло. Я готова оплавиться от осознания одного весьма неудобного факта.
— Арчи. Был ли там тогда сам Фаревд?
— Не знаю. Я же тогда не знал никого из гостей ни в лицо, ни по имени. Даже если он там был, я не обратил на это внимание и не запомнил.
Черт возьми. Но Фаревд, если уж он там присутствовал, не мог не запомнить меня.
— Арчи, я очень хорошо знаю образ мыслей таких людей, как Фаревд. Если он там был, он наверняка положил на меня глаз. Я ведь хорошо справилась со своей задачей?
— Восхитительно! — подтверждает Арчи. — Но сначала ты не хотела ее выполнять, и этим привлекла к себе слишком много избыточного внимания.
Да, помню как тогда металась по особняку и тонула в едкой смеси отчаяния и ненависти ко всем подряд — но в первую очередь к менторам и к самой себе.
Так. Стоп. Не надо паниковать. Если бы Фаревд тогда там был, Арчи не смог бы не запомнить его уникальных косых глаз — дети особенно падки на такие вещи. С другой стороны, Фаревд тогда мог еще не косить — я же не знаю, врожденный это у него дефект, возрастной или приобретенный в ходе несчастного случая. Да он, в конце концов, мог быть и в темных очках… Ай, как же мне неприятно об этом думать!
Я попробовала проснуться. Не получилось. Я во второй раз пошла к лифту, теперь уже помня дорогу и четко ориентируясь по этажу. И снова смеющаяся толпа подхватила меня и увела назад в гущу разгорающегося веселья. Хватка, как тиски. Ухмылки, как оскалы. Первый на моей памяти сон, который я никак не могу разорвать.
Арчи отворачивается от солнца и опять всматривается в Грабабайта. Ему вспоминается свой аналогичный сон, где от горизонта к берегу шло цунами, а потом эксцентричный владелец виллы насильно заставил его смотреть гротескный иммерсивный мюзикл. Из того сна тоже невозможно было выйти. Он был тягучим и липким, и клеймо его осталось на жизни и сознании Арчи навсегда.
А что, если я в реальности впаду в кому, так и не найдя выхода из этого особняка? Или просплю двадцать лет? Или тихо умру во сне? Злая, как некормленый ротвейлер, в третий раз бреду я по этажу в своем легкомысленном белом платье. Надо бы перехватить еще канапе.
— Мне казалось уже просто неприличным бродить за тобой, — смеется Арчи, — но в тебе что-то назревало так явственно и пронзительно, что я не мог просто так развернуться и уйти. Из тебя была готова вырваться сила, которой я еще никогда не встречал. Эта сила притягивала меня, как магнит — и в то же время я понимал, что мне она не принадлежит, что я никогда не почувствую в себе такой же внутренний шторм.