Рикошет сна
Шрифт:
— В смартфоне должны быть данные, — Эмма поднимает гаджет с пола и запихивает себе в карман спортивных брюк. — Надеюсь, не сотрется при переходе.
— Я проверил кабинет, — Грабабайт мчится вниз, сигая через три ступеньки, — нет ни имен, ни подписей, ни вензелей.
Тильда подходит к распростертому на полу телу. Деликатно садится на корточки, всматривается в правый висок. Особая специализация менторши — умение читать мысли. Если никаких данных не обнаружилось при физическом обыске, они могут найтись при ментальной разведке.
— Там… какое-то замершее болото, —
Лицо Эммы умеет отражать самый ограниченный спектр эмоций и состояний: утомление, раздражение, философскую непроницаемость. Сейчас в своей загадочной медитативности оно похоже на иероглиф — который обращается ко мне и становится непривычно тяжелым.
— Тебе, Стелла, еще не приходилось встречаться с таким способом взаимопроникновения Той Стороны и Этой. Тебе придется испытать повышенную нагрузку — как и нам всем, впрочем.
Грабабайт сжимается в комок и мелко поцарапывает когтями пол — уже весь в напряжении.
— Прямая корпоральная транспортировка осуществляется исключительно редко. Этот процесс травматично энергозатратен и для его участников, и для самой Той Стороны. Насчет того, что с его технической стороной ты справишься, у меня сомнений нет. Но ты можешь оказаться эмоционально уязвимой, когда увидишь результат.
Я прямо и равнодушно смотрю на ментора. Чего такого я еще не видела, после всех тех луж и рек крови, которые я пролила в борьбе против иррационального зла? После ритуальных жертвоприношений в Черной Зоне, после борьбы с тенями и невидимками, после тех сотен раз, когда я еле-еле оставалась в живых?
— Мальчик материализуется у нас в Ритрите. Его тело появится на кровати в одной из спален — и это будет по-настоящему его тело. Здесь на полу станет пусто.
Я вздрагиваю. Та Сторона всегда была антиподом Этой Стороны, ее химерой и отражением. Через границу, разделяющие два слоя реальности, можно ходить хоть каждую ночь — при наличии определенных навыков. Можно даже проносить туда-сюда предметы — как мою ловушку снов, например. Но я никогда еще не слышала и не видела прямой телепортации живого существа — мы же ведь телепортацией собираемся заняться, правильно?
Грабабайт конфузливо залезает лапкой в карман на джинсах мальчика. Пискнул:
— Неловко обыскивать спящего…
Эмма безразлично кивает:
— Если при нем находятся предметы, способные вызвать помехи при транспортировке, от них надлежит избавиться.
Я не самый дружелюбный человек на свете. Вызвать у меня симпатию сложно. Особенно — моментальную. Но я почему-то не испытываю ни тревожности, ни сомнения при мысли о том, что этот незнакомый мне карнавалет, чьего имени я не знаю, вот-вот очнется по соседству со мной и будет пользоваться теми же благами жизни в Ритрите, что и я.
Мне нравятся его благородные черты лица, нос с горбинкой, заостренный подбородок. Нравится собранность и деловитость позы,
Грабабайт завершает обыск и докладывает, что причин для помех не обнаружено.
— Стелла, вставай вон туда, — Тильда молочно-белым пальчиком указывает на стопы спящего. Сама она располагается слева от него, Эмма — справа. Грабабайт садится возле макушки, обвернув лапки хвостом. — Мы с Эммой сейчас создадим опорный каркас для переноса. Вам с Грабабайтом не потребуется выполнять никаких специальных действий — просто приложить к процессу свою энергию. Эмма, а вот ты… Тут один нюанс есть… Насколько вы склонны менять свою природу при перепаде ментальных нагрузок?
Тильда, как всегда, тактична и предусмотрительна. Тот же самый вопрос можно было сформулировать по-другому: "В какой момент тот объект, с которым мы будем заниматься, перестанет быть идентичным самому себе? Насколько радикальными будут перемены, когда объект выйдет из-под контроля?".
Взгляд Эммы режет, как вороненая сталь. Она хлопает себя по грязной майке, потом сует руки в карманы штанов и — не балует нас деликатностью:
— Черт его знает.
Грабабайт подходит к делу ответственнее всех: жмурится, морщит переносицу, шерстка на затылке хорохорится и затвердевает.
Тильда и Эмма осматривают тело мальчика с внимательностью хирургов. Ветер посапывает в ветвях окружившего дом сада.
Тильда подбрасывает по направлению к Эмме компактный комок воздуха. За доли секунды он тяжелеет и наливается темнотой. То, что ловит в ладони Эмма — уже не воздух, а сконцентрированная субстанция, которая не то жжет, не то холодит ее ладони… Эмма не в состоянии удержать в пальцах этот комок. Она отбрасывает его обратно — и над солнечным сплетением мальчика материализуется голубь.
Он выплавляется из воздуха перышко за перышком и коротко подергивает головой. Поверх светло-серой раскраски на него налеплена броня темных коротких перышек. А оба крыла заканчиваются снежно-белыми перьями-лезвиями, идеально симметричными и настолько остро заточенными, что о них даже взглядом боишься порезаться.
— Птичка, — констатирует Грабабайт, не открывая глаз.
Я чувствую себя зажатой в капкане, обхватывающем все тело. Челюсти смыкаются на локтях, на коленях, на шее, на щиколотках, на лбу — но мне не больно, а всего лишь неповоротливо.
Мальчик пытается отреагировать. Он похож на тесто, которое начинает подниматься. Или на сыр, который вскипает в духовке мелкими пузырьками. Он не открывает глаз — но он отвечает нам.
Обстановка дома по периферии зрения покрывается пеплом и сумраком. Превращается в абстрактное обозначение самой себя. Истаивает.
Я выхожу на Эту Сторону там же, где обычно — в своей постели, в Ритрите. Грабабайт похрапывает рядом, уткнувшись лбом в мой локоть.
Домики сотрудников Ритрита устроены по одинаковой планировке: четыре спальни, каждая из которых смотрит на свою сторону света. В центре дома — кухня. В одном из домов, видных из окна моей спальни, никогда не горел свет.