Римская сатира
Шрифт:
Храбрости хватит у них на постыдное только дерзанье.
Если прикажет супруг на корабль взойти, — тяжело ей:
Трюм противен, вонюч, в глазах все ужасно кружится.
100 Если с развратником едет, она здорова желудком.
Эта при муже блюет, а та, с моряками поевши,
Бродит себе по корме и охотно хватает канаты.
Впрочем, что за краса зажгла, что за юность пленила
Эппию? Что увидав, «гладиаторши» прозвище терпит?
Сергиол, милый ее, уж давно себе бороду бреет,
Скоро уйдет на покой,
А на лице у него уж немало следов безобразных:
Шлемом натертый желвак огромный по самому носу,
И постоянно глаза отвратительной слизью гноятся.
110 Все ж гладиатор он был и, стало быть, схож с Гиацинтом.
Стал для нее он дороже, чем родина, дети и сестры,
Лучше, чем муж: ведь с оружием он! Получи этот Сергий
Меч деревянный — и будет он ей вторым Вейентоном.
Эппией ты изумлен? преступлением частного дома?
Ну, так взгляни же на равных богам [293] , послушай, что было
С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая
Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала
Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой
Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;
120 Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась
В теплый она лупанар, увешанный ветхою тканью,
Лезла в каморку пустую свою — и голая, с грудью
293
Равные богам — императоры.
В золоте, всем отдавалась под именем ложным Ликиски;
Лоно твое, благородный Британник, она оскверняла,
Ласки дарила входящим и плату за это просила;
Навзничь лежащую, часто ее колотили мужчины;
Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила
Грустно она после всех, запирая пустую каморку:
Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;
130 Хоть утомленная лаской мужчин, уходила несытой,
Гнусная, с темным лицом, закопченная дымом светильни,
Вонь лупанара неся на подушки царского ложа.
Стоит ли мне говорить о зельях, заклятьях и ядах,
Пасынкам в вареве данных? В припадке страсти и хуже
Делают женщины: похоти грех — у них наименьший.
Но почему не нахвалится муж на Цензеннию? — Взял он
Целый мильон состоянья за ней и за это стыдливой
Назвал ее; от колчана Венеры он худ, от светильни
Жарок ее? Нет, в приданом — огонь, от него идут стрелы.
140 Можно свободу купить, и жена подмигнет и ответит
На объяснение: вроде вдовы — богачиха за скрягой.
К Бибуле что же горит таким вожделеньем Сергорий?
Любит, по правде сказать, не жену он, а только наружность:
Стоит морщинкам пойти и коже сухой позавянуть,
Стать темнее зубам,
Скажет ей вольный [294] : «Скарб забирай да вон убирайся!
Нам надоело с тобой: сморкаешься часто; а ну-ка,
Живо уйди! Вон с носом сухим приходит другая».
294
Вольный — раб, получивший вольную, вольноотпущенник.
Жены, пока в цвету, как царицы, требуют с мужа
150 Стад канусийских овец, фалернских лоз — да чего там?
Требуют всех рабов молодых, все их мастерские;
Дома не хватит чего, но есть у соседа — пусть купит.
В зимний же месяц, когда купец Язон загорожен
И моряков снаряженных палатки белые держат, —
Им доставляется крупный хрусталь, большие из мурры [295]
Кубки и чаши, алмаз драгоценный, тем знаменитый,
295
Мурра — плавиковый шпат.
Что красовался на пальце самой Береники: когда-то
Дал его варвар блуднице, — сестре он подарен Агриппой
Там, где цари обнажением ног соблюдают субботу
160 И по старинке еще доживают до старости свиньи.
Ты из такой-то толпы ни одной не находишь достойной?
Пусть и красива она, и стройна, плодовита, богата,
С ликами древних предков по портикам, и целомудра
Больше сабинки, что бой прекращает, власы распустивши,
Словом, редчайшая птица земли, как черная лебедь, —
Вынесешь разве жену, у которой все совершенства?
— Пусть венусинку, но лучше ее, чем Корнелию, Гракхов
Мать, если только она с добродетелью подлинной вносит
Высокомерную гордость, в приданом числит триумфы.
170 Нет, убери своего Ганнибала, Сифакса и лагерь,
Где он разбит; убирайся, прошу, ты со всем Карфагеном!
«О пощади, умоляю, Пеан, и ты, о богиня,
Стрелы сложи: неповинны сыны! Только мать поражайте», —
Так кричит Амфион. Аполлон же лук напрягает:
Кучу детей уж хоронит Ниоба и вместе супруга
Только за то, что считала свой род знатнее Латоны,
А плодовитость свою — как у белой свиньи супоросой.
Где добродетель и где красота, чтобы стоило вечно
Ими тебя попрекать? Удовольствия нет никакого
180 В этом высоком и редком добре, что испорчено духом
Гордым: там горечи больше, чем меда. Кто предан супруге
Вплоть до того, чтобы часто не злиться, чтоб целыми днями
Не ненавидеть жену, которую так превозносит?