Ринго Старр
Шрифт:
По характеру и роду занятий больше Линда, чем Йоко, в течение шести лет она употребляла все свои таланты — некоторые из них прежде не были реализованы — во имя Ринго, который время от времени представлял ее как «постоянную подругу». Проворачивая по просьбе Ринго коммерческие и экономические операции, Нэнси проявила себя на поприще фотографии — ее снимки украшали обложки пластинок и пресс–релизов Старра, а композиция Эндрюз — Старра «Las Brisas»попала на «Rotogravure»,альбом, последовавший за «Goodnight Vienna».
Сначала о Монике узнала лишь общественность Санта–Моники. Морин, которая виделась с ним во время его нечастых визитов в Англию, объясняла его плохое настроение сменой часовых поясов, переутомлением на работе и бесконечными лос–анджелесскими попойками. Желая, чтобы он немного успокоился и по–человечески с ней поговорил, Морин не оставляла
Она тоже могла изображать полнейшее равнодушие и сохранять самообладание, но искренняя натура Морин не позволяла ей не реагировать на сплетни о ее муже, которые то и дело появлялись в прессе. Все еще помня о его лондонских холостяцких загулах в 1963 году, она не была настолько наивной, чтобы полагать, что ее «великий дерьмовый Энди Кэпп» не завел пары–тройки интрижек за все те месяцы, что он находился в другом полушарии. На что она могла пожаловаться? Он обеспечил ее всем, о чем она могла только мечтать, разве не так? И, кроме того, он ведь все еще любил ее, не правда ли, сердечно обнимал ее при встрече и расставании и уважал как мать своего потомства? В конце концов, заключил он, «кто–то же должен за ними присматривать».
Туман безропотного отчаяния, окутавший Tittenhurst Park,постепенно сгущался. Росла привязанность Ринго к Нэнси Эндрюз. Скорее недоуменно, чем сердито, ошеломленная Морин просила мужа объяснить, что все это значит, на что тот «дал мне координаты нескольких адвокатов».Он признался в том, что изменяет ей, и она могла привлечь Нэнси как соответчицу, если ей это понадобится. Морин была бы рада, если бы он хотя бы наорал на нее или попытался бы хоть как–то оправдать поведение — чем, возможно, заслужил бы ее прощение, однако Ринго считал, что «наши отношения достигли той точки, когда ничто из этого уже не работает. Можно перепробовать множество путей к отступлению, типа «Давай сделаем это ради наших детей» и все в таком духе, но в конце концов ты говоришь себе: «Черт возьми, это ничему не поможет. Зачем я это делаю? Почему она в этом заинтересована? Возможно, потому, что я заинтересован в том же самом», — а затем происходит разрыв…».Как когда–то его отец, «…я северянин, и если все кончено, то я никогда не иду на попятную. Такова моя точка зрения. Уходя— уходи».
Ему пришлось выслушивать бесконечные аргументы и выдерживать убийственное молчание довольно долго, пока он навсегда не уехал от Мо — с налитыми кровью глазами от эмоционального переутомления — сначала в Хитроу, а затем улетел в Калифорнию к Нэнси. До того, как он услышал постановление о разводе, вынесенное 17 июля 1975 года, Ринго продемонстрировал перипетии своей личной жизни обоим континентам, сопровождая Нэнси на премьеру « Tommy»в рамках ее первого Большого турне по Европе. В одной из газет Морин увидела их фотографию, где Ринго щеголял в смокинге и бабочке, а Нэнси демонстрировала всем загорелое декольте. С бледными щеками и трясущимися руками тем печальным летним утром Морин давала показания в лондонском суде по бракоразводным делам; лица судей в париках блестели от пота. В первый момент никто не сознавал того, насколько эта ужасная жара и повышенная влажность повлияли на решение суда о выплате финансовой компенсации. Экс–жене Ринго не очень–то улыбалась перспектива снова зарабатывать себе на жизнь, а потому она экономно распоряжалась кругленькой суммой, ежегодно выплачиваемой Старром помимо оплаты полиса страхования жизни. Кроме того, Старр продолжал материально поддерживать ее родителей и выдавал Мо деньги на воспитание детей. Они переехали в особняк, который Ринго купил бывшей супруге в лондонской «Маленькой Венеции» — его окна выходили на канал.
Поначалу «из финансовых соображений» Ринго не спешил пользоваться правом доступа, которое позволяло «налоговым эмигрантам» проводить в Соединенном королевстве лишь девяносто дней в году. Грабительская политика налоговых органов уже вынудила Мориса Гибба переселиться на остров Мэн, «Rolling Stones» —во Францию, а Тони Шеридана просить о предоставлении ему ирландского гражданства. Однако главной причиной, по которой в душе
Из его рта торчал ониксовый мундштук, а уши, шея, грудь, запястья и пальцы украшали золото и драгоценные камни; одной из его последних прихотей была страсть к эпиляции, которая на некоторое время настолько завладела им, что он не мог говорить ни о чем другом.
«Я хочу посмотреть, как будет выглядеть мой череп и нет ли на нем каких–нибудь фурункулов или чего–то подобного», — заявил Ринго расстроенной матери, которая все еще не пришла в себя после их развода, и сбрил с головы все волосы, включая брови. Чтобы успокоить ее, Старр отрастил некое подобие щетины. В 1991 году, после того как он десять лет носил бороду и усы, он улыбался счастливому фотографу таблоида всем своим сияющим лицом, лишенным какой бы то ни было растительности, если не считать того, что он назвал «третьей бровью», под нижней губой. Это выглядело комично, однако легковерные фанаты «The Beatles»восхищались новым обликом своего кумира.
«Просыпаешься утром и думаешь, вставать или не вставать? — вздыхал Ринго. — Если на этот день не запланировано ничего важного, момент пробуждения можно отложить на неопределенное время. В конце концов вылезаешь из постели и начинаешь придумывать, чем бы заполнить свой день».
Спасаясь от скуки, он находился если не в самолете, то в аэропорту в ожидании следующего. С легкостью ежедневного пассажира он перелетал из Монако в Амстердам, чтобы пообедать с «The Three Degrees»— любимой группой принца Уэльского — и родом Стейгером; из Амстердама — в Йоханнесбург посмотреть какой–нибудь теннисный матч; из Йоханнесбурга в Нью–Йорк, просто чтобы купить обувь от Ebony,из Нью–Йорка в Лас–Вегас с целью провести неудачный вечер за рулеткой или блэк–джеком; из Лас–Вегаса в Лондон на матч в Уимблдоне, и из Хитроу — снова в Монако, на бракосочетание какого–нибудь богатенького зануды. Там он стоял в одной очереди с такими знаменитостями, как Рудольф Нуреев, Кристина Онассис и принцесса Каролина. Заявляя, что он принадлежит к «сливкам общества — куда бы я ни пришел, везде царит веселье»,Ринго не хвастался, а скорее констатировал факт.
Самым веселым местом из всех было Монте–Карло, где, вместо того чтобы сорвать банк, он играл по маленькой в Loews,казино, которое ему порекомендовал Питер Селлерс. Несмотря на то что Лондон находился всего в двух часах лета, Ринго, решив покончить с жизнью на чемоданах, решил обосноваться именно в этом курорте, купив себе пентхаус в одном из многоквартирных домов в «необрутальном стиле». Для менеджера Loews,Пола Мейсера, «Ринго иногда бывает экстравагантным — однажды он появился в казино с волосами, собранными в хвост, — но в целом он не слишком отличается от всех тех, кто откидывается в кресле и наслаждается плодами успеха».
Так же как бесцельные переезды нагоняли на него скуку, приятное, но пустое времяпрепровождение в Монте–Карло заставляло его время от времени скрываться от солнца, красивых людей и ужинов в ресторанах, на которых все чаще появлялись его бывшие соотечественники среднего возраста. Он проводил ночь у себя дома, проглатывая серию за серией «Coronation Street»и другие телепередачи из недалекого прошлого.
Умирая от скуки, он пропускал стаканчик белого вина, яблочного сидра или бренди — в зависимости от времени суток — и садился побренчать на пианино или гитаре или сочинял новый chansonдля следующего альбома. Большинство из дней не приносили ему ни строчки, ни мелодии, а все, что бы он ни пробовал сочинить, звучало одинаково. Нэнси тоже была с этим согласна, и, уверенный, что смена обстановки внесет какое–то разнообразие в их жизнь, Ринго взял ее к себе в бунгало, которое он нанял в аренду у Нильссона, высоко в горах над Лос–Анджелесом. По адресу, в котором стояла улица с иконоборческим названием Haslem Terrace,Ричи и Нэнси с удовольствием принимали гостей, в корне отличавшихся от тех напыщенных англо–французских снобов из Монако, в кругу которых им еще недавно приходилось общаться.