Ритуал последней брачной ночи
Шрифт:
— Двадцать шесть.
— Давно занимаешься журналистикой?
— Не очень. Это что, допрос?
— Почти. Журналистика тебе не идет. И эта стрижка тоже.
— Да? — Я сделала вид, что обиделась. — А мне говорили, что у меня очень хорошая форма головы…
— Голова хорошая, а стрижка не очень. Хочешь поехать со мной в Кишинев?
— В качестве кого?
— В качестве моей сотрудницы. Я же говорил, у тебя отменный нюх. Поднатаскаю тебя, будешь дегустатором. Сама сможешь составлять винные букеты. Ты как?
— Не знаю…
— Соглашайся, девочка.
Песнь Песней. Кажется, это из Библии… Или я ошибаюсь?.. Если бы я была Монтесумой, то нашлась бы что ответить. И даже поддержать поэтические излияния Аурэ-ла Чорбу. Но Монтесумой я не была и потому спросила:
— А дальше что?
— Что?
— После того, как меня поставили стеречь виноградники?
Аурэл загнал улыбку в усы.
— Поймала. Изволь: «Моего собственного виноградника я не стерегла»…
Намек был более чем прозрачный. И я укоризненно сказала молдаванину:
— Вот видите!
— Ну, ты не Суламифь, а я не Соломон. Так что остается только виноград. Без всякой задней мысли.
— Можно я подумаю?
— Через три дня я уезжаю. Начинай думать прямо сейчас.
И я принялась думать: на глазах у моего неожиданного друга и покровителя Аурэла Чорбу. И чем больше я думала, тем более захватывающей казалась мне его идея. Захватывающей и безнадежной. Во-первых, журналисткой Риммой Карпуховой я не была. Во-вторых, у меня не было никаких документов. В-третьих, на выездах из города меня ждали сотрудники линейных отделений милиции с моим родным фотороботом в руках. И, наконец, в-четвертых: я до сих пор не знала, кто же такой на самом деле Аурэл Чорбу — хитрый молдаванин, цыганский барон и один из нескольких кандидатов на роль убийцы. Если это так, если окровавленная грудь Олева Киви его рук дело, то плохи мои дела. Он не мог не видеть меня в постели с маэстро. И тогда понятно, почему он выделил меня из толпы в «Каса Марэ». И привез сюда. И теперь играет, как кошка с мышкой…
— Почему вы так на меня смотрите? — дрожащим голосом спросила я.
— Жду ответа.
— Я не могу так сразу.
— В двадцать шесть лет нужно решать сразу… Я в двадцать шесть лет бросил аспирантуру и уехал в село. И до сих пор там живу. И до сих пор счастлив. И хочу сделать счастливой тебя.
— А может, я уже счастлива. Откуда вы знаете?
— Не думаю, чтобы ты была особенно счастлива, — он приподнял мой подбородок.
Я дернулась, вырываясь из-под опеки его пальцев, и задела локтем пустой стакан Калью. Он сорвался вниз, но, вопреки моим ожиданиям, даже не подумал разбиться. Я полезла за ним и задержалась под столом. На несколько лишних секунд.
И все из-за маленького разноцветного клочка бумаги, валявшегося под столом рядом со стаканом и фисташковыми скорлупками. Машинально, сама не понимая зачем, я ухватилась за бумажку и сунула ее себе в карман. Если так будет продолжаться и дальше, то в скором времени карманы моих штанов
Прихватив стакан, я вылезла из-под стола и снова уставилась на Аурэла.
— А я уже успел соскучиться, — промурлыкал он. — Что-то ты долго… Нашла что-нибудь интересное?
— Ничего интересного… — проницательность Чорбу стала не на шутку волновать меня. — На чем мы остановились?
— На том, что ты не особенно счастлива.
— Слушайте, Аурэл, — только что поднятая бумажка жгла мне карман. — Я не совсем понимаю… Почему вас это так сильно заботит?
— Потому что ты мне нравишься. Потому что я хочу заполучить этот нос, — он снова потянулся к моему лицу.
Теперь я была начеку и вовремя уклонилась. И еще этот чертов клочок бумаги… Интересно, когда я смогу достать его и спокойно рассмотреть?..
Ночь в гостинице, казавшаяся мне бесконечной, все-таки кончилась.
Аурэл проводил меня до Каменноостровского проспекта, передал с рук на руки первому попавшемуся частнику на подержанном «Фольксвагене» и всучил на прощание бутылку коньяка «Белый аист».
В экспортном варианте.
Я пообещала Чорбу, что позвоню вечером в «Каса Марэ», и даже умудрилась поцеловать его в подпаленные трубкой усы.
И забыла о нем тотчас же, как только за мной захлопнулась дверца машины.
Эту ночь можно считать удавшейся. Те разрозненные сведения, которые мне удалось добыть, ожидали своего часа. Так же как и квитанция из антикварного салона «Бирюза». И лишь одно не терпело отлагательств — бумажка, которую я нашла под столом Калыо Куллемяэ.
Я сунула руку в карман джинсов, вытащила ее и расправила. И даже присвистнула от удивления.
Бумажка не была бумажкой в общепринятом смысле этого слова. Я держала в руках банкноту в двадцать австрийских шиллингов. Должно быть, ее долго таскали в кармане: банкнота почти до дыр протерлась на сгибах и имела весьма плачевный вид. Прямо посередине экзотической денежки шла странная надпись: «5101968».
И все. И больше никаких намеков. Ни на что.
Но я знала только одно: эту банкноту выронил Калью. Он был единственным, кто сидел за столом. Кто вообще находился в баре. Он грыз фисташки и пил коньяк. И вряд ли вся эта помойка сохранялась с утра. Статус VIP-гостиницы исключал всякую возможность невытертых столов. Да и невытертый стол Калью тоже оказался случайностью: если бы книгочей Андрон Чулаки не увлекся так «Убийством в Восточном экспрессе», я никогда бы не обнаружила эти двадцать шиллингов.
Интересно, что на них можно купить? Классную помаду или чашку кофе? И что означает этот достаточно произвольный набор цифр?
Больше всего это походило на телефон. Вот только чей это телефон? Должно быть, Калью знал — чей, и не стал утруждать себя дополнительными записями.
А если эта банкнота принадлежала не Калью, а самому Олеву? Не стоит забывать, что бумажка была австрийской, а Киви постоянно проживал в Вене…
В любом случае имеет смысл позвонить по этому телефону. Завтра же утром.