Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
Другого следователя, менее пристрастного, чем Корнилович, обстоятельство это навело бы на подозрение, и он стал бы искать в нём связь с преступлением, в котором так упорно обвинял Курлятьева, но он был из тех, которым легче лишиться жизни, чем сознаться в ошибке.
Магдалина же, напротив того, с каждым часом всё яснее и яснее сознавала своё заблуждение и с ужасом спрашивала себя, как могла она увлекаться таким наглым фанатиком, как Симионий, и не видеть, по какому ложному пути он ведёт своих последователей.
А её ещё берегли и скрывали от неё мрачные стороны таинственного учения; ни на одном радении
Про её смерть Магдалина узнала ещё в мае месяце от Ефимовны. Старая няня нарочно ходила в курлятьевский дом, чтоб всё разузнать, и из бессвязной речи Варварки убедилась, что в предположении своём не ошиблась — боярышня Марья Николаевна скончалась в ту ночь, как старая няня приходила сюда за Магдалиной. В подвале произошло великое сборище. Шли на радение, а попали на похороны. И Андреич туда ходил. Всех видел: покойника боярина Николая Семёныча и покойных боярышень Катерину Николаевну и Клавдию Николаевну. Марью Николаевну в гроб положили; все с нею прощались и плакали. Приложился к её окоченевшей ручке и Андреич. Разубрана, как к венцу, в белом. Такая красавица, ну, точь-в-точь Клавдия Николавна, как с оборотнем её венчали.
— Христова невеста, молитвенница за нас, грешных. У престола Всевышнего таперича её душа. Авва Симионий сказал: «Не нам за неё молиться, а ей за нас», — рассказывала, захлёбываясь от умиления, Варварка.
«И обо мне она теперь молится, — думала Магдалина, слушая Ефимовну. — Ей теперь всё ясно. Она обрела путь к Истине. Не там, где всю жизнь тщетно его искала; но ей всё зачтётся, все её заблуждения, муки и слёзы. И всё ей простится за чистоту её помыслов и самоотвержение. Богу угодно было оставить её в ослеплении до конца, за это с неё не взыщется».
Невзирая на совет Грибкова не ходить в старый дом, Магдалину так потянуло туда после рассказа Ефимовны, что она не вытерпела и сама понесла Андреичу съестные припасы, которые она доставляла ему каждую неделю.
Старик повторил ей то, что она уже слышала от Ефимовны, с прибавлением некоторых подробностей, которые он скрыл от Варварки: ту, что превратилась теперь из монахини Марии снова в боярышню Курлятьеву, погребли рядом с родителем, под каменным крестом, в дремучем лесу, далеко отсюда, у самой границы Кесарского государства, в горах. Провезли её той же ночью мимо Воскресенского монастыря, не встретив ни души. А и встретился бы кто, так не задержали бы поезда с солью, во главе которого сам авва Симионий, переодетый чумаком, сидел на подводе, покрытой кошмами и ковром, как истый богач торговец.
Кому же пришло бы в голову, что под ним гроб с телом почившей девственницы?
— Так и покойного Николая Семёныча провезли, — рассказывал Андреич, — да только он
— А с тех пор не собирались они сюда молиться? — спросила Магдалина, не дав ему досказать начатой фразы.
Не любила она, когда старик предавался своим бредням, жутко ей становилось его слушать.
— Никто здесь не был с тех пор, и надо так полагать, что долго теперь не придут, — отвечал он.
Из чего он это заключал, она не спрашивала, всё равно не скажет. Невзирая на старческое слабоумие, тайны симионовцев он хранил свято, и недаром они ему доверяли.
То же самое повторил он ей и через месяц, и через два, каждый раз, когда Магдалина заходила к нему: не слыхать ничего про симионовцев, в другом, верно, месте молельню себе устроили.
Он предлагал ей побродить по старому дому и, когда она соглашалась, торопливо брал связку ключей и бодро шагал через двор, поросший травой, к крыльцу, бормоча сквозь зубы всё те же, давно известные ей слова:
— Как увезли старого барина, приказали мне все комнаты запереть и ключи у себя держать. А там барыня прислала из Питера Ивана, он всё, что нужно было, вывез, и опять я все запер, и с тех пор так и стоит...
Сколько раз она это слышала!
Но её тянуло сюда как к единственному месту, где ничто не напоминало ей о мучившем её горе. Андреич так поглощён был прошлым, что настоящее для него не существовало. Однако в один прекрасный день он вдруг ни с того, ни с сего спросил у неё:
— Кому достанется старый дом, когда молодого барина в Сибирь сошлют?
У Магдалины захолонуло сердце. Все уж теперь, даже и старик этот, считают её милого совсем погибшим! Неужели ей не удастся его спасти? Что-то он теперь? Что он теперь думает? Ждёт ли её? Расставаясь с ним, она обещала скоро опять его навестить, и сама была тогда уверена, что ей это удастся, но Грибков всё твердит, что надо ждать, что торопливостью да нетерпением можно всё погубить. И она покорилась, ждёт... Вот уж скоро три месяца, как она живёт одним только воспоминанием его последнего поцелуя да надеждой, что при первой возможности она опять увидит дорогое побледневшее лицо с восторженным взглядом, услышит милый сердцу голос и прижмётся к сердцу, бьющемуся только для неё. Ему не нужно было её уверять, что она его единственная любовь, — она это знает, чувствует всем своим существом.
Никогда не уставала она думать о нём, болела его страданиями и сокрушалась его лишениями больше, чем он сам. Всё было для неё отравлено мыслию о его неволе. Глотка свежей, ключевой воды не могла она выпить, не вспомнив о глиняной грубой кружке, из которой он утолял свою жажду; от аромата цветов в их саду, от свежего ветерка, дувшего на неё с реки, от душистого запаха скошенного сена на лугах у неё навёртывались слёзы на глазах. С какою радостью подверглась бы она заточению вместо него! С каким восторгом, лёжа на гнилой соломе в затхлой, полутёмной келье, помышляла бы она о том, что он дышит полной грудью ароматами полей и лесов и смотрит на голубое, ясное небо со скользящими по нему лёгкими облачками. Да, мысль о нём не покидала её ни на минуту, и можно сказать, что она жила гораздо больше его жизнью, чем своей собственной, а между тем всякое напоминание о нём, произнесённое чужими устами, было ей нестерпимо.