Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
— Известное дело! Креста на ём нет...
— С опаской с ним надоть, — загудел в толпе третий голос. — Уж такой народ.
— Значит, зарезанные люди так и лежат в лесу и никто на помощь к ним не двинулся? — спросил дрогнувшим от волнения голосом барин.
— Да что же с ними поделаешь! — вздохнул старик, почёсывая в затылке.
— Где же именно это случилось и как вы узнали? — продолжал допрос Иван Васильевич.
— У самой, почитай, опушки. У нас на хуторе слышно было, как они бились, сердешные. Живо всех порешили, один только подольше других кричал. Разбойники-то,
— И никто к ним не тронулся на помощь? — с негодованием повторил свой вопрос Бахтерин.
— Где тут! Ведь их сила! Да и заговор на них. Известное дело, разбойники душу свою нечистому продали, — оправдывался старик, уныло покачивая головой.
— Уж не без того...
— Кому в силу с ними тягаться!..
— Они не помилуют, — раздались сочувственные возгласы в толпе.
— Вы, значит, и не ходили туда? — спросил барин.
— Как не ходили?.. Ходили. Яшка беспалый раньше всех пошёл, а также Фёдор с братом, и Самсоныч тоже ходил, да все, почитай, ходили. Бабы и те бегали на зарезанных смотреть. И я ходил. Как Яшка-то беспалый принёс нам в избу девчоночку...
— Какую девчоночку?
— Да ту, что жива-то осталась, проезжих господ дочка.
— Не всех, значит, перерезали, что же ты врёшь? — грозно закричал барин.
— Я не вру, это точно, что всех перерезали, и господ, барина с барыней, и лакея их, и девку, одно только дитя уцелело, не тронули. Лежит, сердешная, в сторонке, на подушках, под тулупом и сладко так спит; кругом снег в крови, люди Богу душу в муках отдали, а она спит себе...
В толпе пронёсся одобрительный шёпот.
— Ишь ты! Разбойники, а тоже и в них совесть заговорила.
— Уж это Бог, значит!
— А то кто же? Вестимо, Бог.
— А прочие все найдены мёртвыми? — спросил Иван Васильевич.
— Дышал ещё барин-то, как подошли к нему наши. Красивый такой, молодой. А как стали его подымать — и скончался. А барыня-то, видать, до последней невозможности ребёночка своего отстаивала, ручка у неё одна отрублена, и как впилась в одёжу младенца, так и осталась...
— Господи, какой ужас! — прошептал Иван Васильевич, крестясь. — Где же этот ребёнок? Неужто вы его в лесу, на морозе, оставили?
— Как можно, барин! Живая душа, нешто можно бросить! Яшка её прямо к моей старухе принёс. Нянчатся таперича с ней все наши бабы. Согрели, молочком попоили, покричала маленько, как проснулась, да чужих увидала, ну а потом сноха Авдотья взяла её на руки, да и закачала, заснула. А таперь уж не знаю, опять стала пищать, как я из избы-то вышел тёлку посмотреть. Тёлка у нас со вчерашнего вечера пропала...
— С каких же пор ребёнок-то у вас? — прервал его барин.
— С утра. Как затихло всё да забрежжило, наши и пошли в лес. Цельную ночь на хуторе никто не спал...
— Где тут спать, когда в двух шагах людей режут, — проворчал с презрительной усмешкой Фёдор, камердинер Ивана Васильевича, бывалый человек, сопровождавший барина и в поход, и за границу, когда Бахтерин состоял ещё на службе и отличен был царицей.
— Да как же это вы, братцы, на помощь-то
— За свою шкуру тряслись, сударь, — заметил Фёдор, — мужичьё, известное дело, на поклон готовы к разбойникам идтить, чтобы только не тронули.
Старик искоса взглянул на него, но не проронил ни слова. И барин тоже задумался. Минуты две тишина, воцарившаяся в маленькой толпе конных и пеших, теснившихся у рыдвана, ничем, кроме храпа коней, постукивания копыт о мёрзлую землю да свиста ветра поднимавшейся метели, не нарушалась.
Небо заволокло свинцовыми тучами, мороз крепчал, и больно, как иглами, кололи лицо кружившиеся в воздухе снежинки. Дорогу, протоптанную редкими проезжими между сугробами, заметало всё выше и выше, и пространство, которое оставалось проехать до остановки, казалось необъятным, без малейшего признака какой бы то ни было путеводной нити; ровной скатертью раскидывалось оно на три стороны, граница четвёртой — с таинственным лесом, с окутанными, как саваном, деревьями.
После рассказов старика на этот лес смотреть невозможно было без содрогания, и можно себе представить, как жутко стало спутникам бахтеринского барина, когда после небольшого раздумья он приказал свернуть в этот лес именно к тому месту, где совершено было страшное злодеяние над неизвестными путешественниками.
— А ты, старик, нам путь укажешь. Посадить его на козлы, — прибавил он, обращаясь к Фёдору.
Приказанию этому немедленно повиновались. Кучер влез на козлы со стариком, форейторы и прочие всадники сели на коней, с которых слезли, чтобы слушать повествование хуторянина, и, звеня колокольчиками и бубенчиками, поезд двинулся в путь.
Но у опушки леса пришлось остановиться, дальше проезда не было. Всадники спрыгнули с коней, барин вылез из колымаги и, оставив кучера с одним из форейторов караулить лошадей и экипаж, зашагал по сугробам в сопровождении остальной челяди за стариком по направлению к месту, где совершено было злодейство.
Старик был прав, разбойники нагнали путешественников шагах в пятидесяти от опушки, и на хуторе не могли не слышать воплей о помощи несчастных жертв. Очевидно, они пытались защищаться против многочисленной шайки, стоило только взглянуть на следы побоища, чтобы убедиться в этом. Прислуга, седой старик с благообразным гладко выбритым лицом, по всему видно камердинер, был, без сомнения, сначала оглушён ловким ударом кистеня или дубины, а потом уж изрублен топором, в то время как на господ накинулись с ножами.
Захваченный врасплох красивый брюнет, с тонкими правильными чертами энергичного лица и выхоленными руками, успел, однако, вынуть кинжал и некоторое время защищался, прежде чем упасть, но подруга его, миниатюрная, деликатная дама, с таким же, как и у мужа её, нерусским лицом, по-видимому, скончалась от первого удара, нанесённого ей острым ножом в бок. Должно быть, руку ей отрубили уже мёртвой.
Субретка, молоденькая девушка со вздёрнутым носом и русой косой, лежала с перерезанным горлом, в одной сорочке и в юбке, с медным крестом на шее.