Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
Чтоб идти к ворожее, Ефимовна должна была взять грех на душу, отпроситься к ранней обедне и посадить на своё место у колыбельки ребёнка двух старушек из самых надёжных.
Как сказано выше, улицы были пусты, когда она проходила по ним мимо запертых ворот, калиток и домов с притворенными ставнями. Все спали, даже кошки и собаки. Кое-где при её приближении за забором принимались было тявкать сторожевые псы, но лениво, для очистки совести больше, не чуя опасности для хозяйского добра от почтенной старушки в опрятной беличьей шубке, что пробиралась с узелком в руках к заставе.
Первым
Но когда, миновав острог, она спустилась с пригорка к оврагу, по крутым скатам которого лепились убогие жилища обитателей принкулинской усадьбы, Ефимовна увидала со всех ног бегущего к ней навстречу мальчика. Он был в таких попыхах, что промчался бы мимо, не останавливаясь, если б его не окликнули. Мальчика этого звали Петькой; он возвращался домой со свидания с сестрой, скрывавшейся здесь с тех пор, как она сбежала от новых господ.
Продали её курлятьевские господа года три тому назад в дальнее место, но она так соскучилась по родному гнезду, а может быть, и по милому, оставшемуся здесь, что не вытерпела и сбежала. По глупости, конечно, не сумела рассудить, что прежние господа её не примут и что, попадись она только на глаза начальству, живо заберут её в острог, закуют в кандалы, выдерут и отправят туда, откуда она явилась. На её счастье ей встретились две монашки, отправлявшиеся за подаянием по одному пути с нею; они посоветовали ей остановиться в Принкулинской усадьбе, где у них были знакомые, и прожить там, пока не осмотрится да не узнает, что ей делать дальше.
Ефимовне всё это было известно. Между дворней курлятьевских и бахтеринских господ спокон века существовали самые тесные отношения. При покойных старых господах все вместе жили на одном дворе.
Но тем не менее, остановив мальчишку, Ефимовна сочла своим долгом спросить: откуда он бежит и для чего?
— По делу, тётенька, вот как и ты тоже, — дерзко ответил он, тряхнув кудрями.
— Ах ты, щенок! Я те задам дело! Туда же, с людьми равняется, — с притворным гневом проворчала старушка, и тут же с добродушной усмешкой прибавила: — Ну что Паранька? Поправляется?
Широкая улыбка расплылась по лицу ребёнка.
— Поправляется, тётенька, слава Богу! Только слаба больно, с ног валится. Как силами наберётся, так и уйдёт.
— Куда уйдёт?
Он промолчал.
— Куда ж она уйдёт? — повторила Ефимовна.
— Далеко, — уклончиво отвечал он.
— За Киев, к полякам, что ль? Ну, чего ты, дурак, боишься? Предательница я вам, что ли? Не бось, не выдам; матка ваша мне кумой доводилась.
— Я не боюсь, тётенька, а только... Уж больно мне крепко наказывали никому не говорить, — запинаясь, пролепетал смущённый мальчик. — Крест заставили целовать, что никому не скажу.
Лицо Ефимовны сделалось серьёзно.
— Ну, и не говори, коли так, Христос с тобой, беги себе с Богом. А Параньку твою я повидаю, да гривну ей на дорогу подам, пусть нашу маленькую барышню в молитве помянет.
— Спасибо, тётенька.
Он побежал к городу, а она спустилась по узкой тропинке, протоптанной между сугробами, в овраг.
Передав ворожее
Но в то время, как Ефимовна сидела у ворожеи, солнышко показалось, и к ранней обедне на соборной колокольне ударили, слепой потащился с поводырём к своему месту, на паперть, побрела туда же, только другой дорогой, и чета разбойничьего вида, так что в землянке, кроме Параньки с монашкой, высокой, худой женщины с бледным рябым лицом, никого не осталось. Обе почтительно поднялись и низко поклонились при появлении почётной гостьи.
— Здравствуй, девонька, здравствуй! Здравствуй и ты, Фелицата, — приветливо поздоровалась с ними Ефимовна. — Сейчас братишку твоего встретила. Уходишь отсюда, говорит? Попрощаться с тобой пришла. Дай тебе Бог всего хорошего, — обратилась она к Параньке.
— Ангела моего пришлю те, да поведёт он тя к истине, — важно вымолвила монашка.
Ефимовна покосилась на неё.
— Ну, где уж нам, грешным, ангелов ждать, дай Бог, чтоб хоть от злых людей оградил Господь да в конец пропасть не допустил, — сказала она со вздохом.
И снова, повернувшись к девушке, которая, стоя, почтительно её слушала, она спросила:
— Куда же ты думаешь идтить, касатка?
— Судьбы Господни неисповедимы, — снова вмешалась в их беседу чёрная женщина.
— В обитель свою, что ли, она тебя подбивает? — довольно-таки презрительно кивнув на монахиню, спросила Ефимовна.
Параня молча кивнула. Наступило молчание.
— Оно, конечно... Если так рассудить, в такую ты таперича попала беду, что и присоветовать тебе ничего невозможно, — начала рассуждать Ефимовна с долгими расстановками между словами и не переставая кидать на монашку подозрительные взгляды, — а всё же, хоть и набедокурила ты на свою голову, но душа в тебе есть и крещена ты по-православному... Значит... Оно тово, значит... И вдруг, озабоченно сдвинув брови, она с живостью спросила: — В монастырь к отцу Ермилу ходила?
При этом имени чёрная женщина порывисто сорвалась с места и вышла из землянки. Паранька же ещё ниже опустила голову, стиснула губы, и между её сдвинутыми бровями появилась складочка, от которой всё её доброе глуповатое лицо мгновенно преобразилось в злое и упорное. Метаморфоза эта не ускользнула от внимательного взгляда старухи, она поднялась с места и, глянув на растворенную дверь, из которой виднелась фигура монашки, резко черневшая на сверкающем белизной фоне снеговых сугробов, прибавила, понижая голос до шёпота и низко пригибаясь к своей слушательнице.