Родная старина
Шрифт:
Новоселье в старину тоже считалось немаловажным событием и сопровождалось различными обрядами. Вступая в новопостроенное жилье, хозяин звал священника освящать дом и созывал родных и знакомых;
гости являлись обязательно с хлебом и солью. Этим выражалось пожелание обилия и благополучия; сверх того, наши предки, как известно, верили, что хлебом-солью прогоняется злой дух… Люди суеверные, не чуждавшиеся колдовства, приносили на новоселье черную кошку и черного петуха, а также растворенную квашню. Место для постройки нового жилья надо было выбирать тоже умеючи: обыкновенно гадали, – клали, например, на землю кусок дубовой коры; на четвертый день смотрели, что под ней: если паук или муравей, то значит, место лихое, а если червяки, то – доброе и ставить на нем дом безопасно. Гадали еще и другим способом: из-под пазухи роняли на землю три хлеба: если они все или два из них лягут на землю кверху верхней коркой – добрый знак, а наоборот – плохо… После новосельного пиршества каждый из гостей должен был что-нибудь дарить хозяевам. Этим выражалось пожелание, чтобы к хозяевам в дом шло всякое добро и был бы он как чаша полная…
Переселяясь на вечное новоселье, т. е. расставаясь с жизнью, русский человек полагал обязанностью своею совершать добрые дела, это называлось «строить душу», и потому умирать в полной памяти среди семьи считалось Божьею благодатью.
В течение сорока дней по смерти совершалось поминовение по умершему; у людей семейных Псалтырь читалась и в доме, где умер покойник, и на могиле его, где устраивалось крытое место для чтеца – монаха или дьячка. Жена, дети, родичи покойного носили смирное (траурное) платье, черное или синее, притом худое, изодранное: одеваться в это время опрятно и прилично родичам покойного значило выказать неуважение к памяти его.
Состояние образованности
Иноземцы, даже враждебно относившиеся к России, отдают полную справедливость большим умственным способностям русского народа, но вместе с тем указывают на то, что у русских людей не видно большой склонности к научному знанию и искусству. И немудрено. Вековое отчуждение от более образованных народов, зависимость от азиатской орды, крайняя бедность народа не могли пройти бесследно. Если вспомнить все неблагоприятные исторические обстоятельства, выпавшие на долю русского народа, то придется удивляться тому, что в нем вовсе не иссякли умственные и нравственные потребности; что он сквозь все невзгоды и напасти пронес свою душу живую. А что это так – это доказывает богатейшая народная поэзия. В ней сохранилась память о вековой борьбе со степью; сохранился чудный образ богатыря Ильи – олицетворения народной силы в ее борьбе с темными силами, в поисках прямого пути сквозь темные дебри к свету, к красному солнышку; сохранились в памяти и другие удальцы, у которых «сила по жилочкам живчиком переливалась», которым не сиделось дома и нужен был простор. Да и как было забыть народу их, когда они не переводились на Руси. Разве Ермак и его сподвижники не богатыри? Разве десятки, сотни искателей землицы, шедших по его следам, не богатыри? Разве Скопины и Минины не богатыри? Не только старые былины сохранились в живой памяти народа, – спелась и новая песня про Грозного царя, как он Казанское царство покорил, и про Гришку-расстригу, и про Скопина, и про Разина, и про Алексея Михайловича; все, что затрагивало сколько-нибудь сердце народа, нашло в нем живой отклик… Сказались народные думы и чувства и в сказках да прибаутках, и в пословицах да поговорках. Вылилась и печаль русской женщины, жалоба на свою горькую участь в семейных песнях. Не чужд остался темный народ и церковным книгам: начетчики и богомольцы, вышедшие из его среды, сложили немало так называемых «духовных стихов». Темные люди силились во что бы то ни стало объяснить некоторые вопросы, волновавшие их, вычитать ответы на них в книгах, нападали часто на ложные книги (апокрифы), где вкривь и вкось толковались слова Священного Писания, да и сами нередко давали волю воображению и вносили в свои стихи и сказания (легенды) много ложного: в стихе, например, о «Голубиной книге» так объясняется создание мира: «У нас белый вольный свет зачался от суда Божия, солнце красное от лица Божьего, млад светел месяц от грудей Божиих, звезды частые от риз Божиих, ночи темные от дум Божиих…» В стихах о Страшном суде изображаются муки разных грешников: «Тьма кромешная, погреба глубокие и мразы лютые – неправедным священникам и судиям; котлы медные, огни разноличные, змеи сосущие – мужам беззаконникам и женам беззаконницам; смола кипучая и скрежетание зубное и плач непрестанный – глумотворцам и просмешникам; вытягивание языков и повешение за языки – клеветникам и злоязычникам; повешение за хребты над калеными плитами и на гвоздье железное – плясунам и волынщикам; червь неусыпающий – сребролюбцам и грабителям». Праведники же будут жить в раю прекрасном, где на деревьях сидят птицы райские и поют песни царские, так что все вольное житье человеку показалось бы за один час, за одну минуту. Много подобных духовных стихов разносили в народе богомольцы да нищие, так называемые «калики перехожие». Все эти песни и сказания показывают, в какой темноте блуждал народный ум и как языческие понятия сплетались с христианскими, но вместе с тем свидетельствуют о духовной силе, которая не заглохла в нищете и невзгодах.
С. С. Соломко. «Писец». 1910 г.
На сказках, песнях, духовных стихах и легендах воспитывался русский народ, не только простой, но и люди высшего слоя. Мамушки да нянюшки тешили своих питомцев и питомиц в боярских хоромах народными
Духовные лица и книжные люди вообще относились к народной двоеверной поэзии враждебно, и книжная словесность шла своим особенным путем. Первое место вслед за богослужебными книгами занимали учительные книги, заключавшие собрания различных поучений. Сборники эти носили названия Златоустов, Измарагдов, Златоструев и т. п. Затем важное значение имели собрания житий святых (например, Четьи минеи, собранные еще митрополитом Макарием, Киево-Печерский патерик). Были еще так называемые «Пчелы», сборники статей не только религиозного содержания, но и различных рассуждений, например, о правде, о богатстве и убожестве и пр., Хронографы, заключавшие в себе исторические сказания греческих летописцев. Эти книги по большей части содержали в себе переводы или заимствования из византийской литературы; но были и свои чисто русские хронографы или летописи. Их набралось так много, что понадобилось делать из них выборки и своды, таковы – Степенная книга и свод летописей, сделанный по приказу Никона. В XVI в. вместо летописи являются «разрядные записки», сюда заносились сведения о важных придворных событиях, о службе бояр и проч. Взамен летописных сказаний являются исторические записки («Записки…» князя Курбского, «Сказание об осаде Троицкой лавры» Палицына, «Сочинение…» Котошихина). Боярин Матвеев со своими сотрудниками в посольском приказе составил «Государственную большую книгу», где указывалось, с какими окрестными государями христианскими и мусульманскими были русские в ссылках, т. е. в сношениях, и какие титлы писаны. В этой же книге были нарисованы парсуны (портреты) государей и гербы. Такая история имела, конечно, большое значение для посольского приказа. В таком же роде дьяк Грибоедов составил «Историю, сиречь повесть или сказание вкратце о благочестно державствующих и святопочивших боговенчанных царях и великих князях, иже в Российстей земли богоугодно державствующих…».
Кроме книг религиозных, поучительных и исторических, являются на Руси так называемые «потешные книги». Это были по большей части иноземные повести и сказки, сначала заходившие к русским в южнославянских переводах (т. е. болгарских и сербских), а в XVII в. более всего чрез Польшу. Так, например, любимым чтением грамотных русских людей были сказания об Александре Македонском; зашли к русским и рыцарские романы в переделках, так, например, явились сказки о Бове-королевиче (рыцарь Буово д'Антона). Переведены были басни Эзопа; сборники нравоучительных повестей «Дела римские» (Festa romanorum), собрания анекдотов, смешных рассказов, шуток (смехотворные повести).
Знакомство с иноземными повестями вызвало охоту у русских грамотных людей составлять и самим подобные. Некоторые из них представляют развитие легенды с поучительным направлением, например, «О князе Петре и княгине Февронии», а также «Повесть зело предивная града Великого Устюга купца Фомы Грутцына о сыне его Савве, как он даде на себе диаволу рукописание и как избавлен бысть милосердием Пресвятой Богородицы Казанския». Но вместе с подобными повестями являются и более самостоятельные, изображающие мирскую жизнь. Любопытна в этом отношении повесть о Фроле Скобееве, где рассказывается, как он, бедный новгородский дворянин, хитростью и обманом познакомился с дочерью боярина Нащокина при помощи мамки ее и тайно женился на ней, а потом, благодаря своей изворотливости, сумел так подделаться к разгневанному боярину, так уноровил ему своей покорностью и угодливостью, что тот не только простил его и свою дочь, но отдал им впоследствии все свое состояние. Встречаются и такие рассказы, где остроумно осмеиваются недостатки современного строя, например, судопроизводства («Повесть о Шемякином суде»). Особенно замечательна стихотворная «Повесть о Горе-злосчастии», в которой рисуется живо русская жизнь. Захотелось молодцу жить на своей воле, по своему уму-разуму, не послушался он наставлений отца и матери – не ходить на пиры и братчины, не садиться на место большее, не пить двух чар за едину, не ходить к костарям (игрокам в кости) и корчемникам, не знаться с головами кабацкими, а знаться с разумными и надежными друзьями. Не послушался он советов родительских, забыл совет и чужих людей – не спесивиться, и навязалось к нему «Горе-злосчастье». «Босо, наго, нет на Горе ни ниточки, еще лычком Горе подпоясано…» «Стой, ты, молодец, – говорит оно, – от меня, Горя, не уйдешь никуда!» Оно-то и научило молодца разгулу кабацкому, разорило его, помешало ему своим домком зажить… И не уйти ему, не спастись от злого ворога… «Полетел молодец ясным соколом, а Горе за ним – белым кречетом; молодец полетел сизым голубем, а Горе за ним – серым ястребом… Молодец стал в поле ковыль-травой, а Горе пришло с косою вострою. Молодец пошел пеш дорогою, а Горе под руку под правую, – научает молодца богато жить, убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили или с камнем в воду посадили. Вспоминает тогда молодец спасенный путь, идет в монастырь постригатися; а Горе у святых ворот оставается, к молодцу впредь не привяжется…» Здесь сказалась обыкновенная история старинного русского удалого молодца. Захотелось ему пожить на полной свободе, своей личной жизнью, да не привык он своей волей жить, негде было этому и научиться, – и отдается он вполне разгулу и бражничеству, которое и олицетворяется в Горе-злосчастии, постоянно наталкивающем свою жертву на грех, и только монастырь да совершенное отречение от свободы может спасти от беды.
В XVII в. в Россию заходили с Запада не только «потешные» повести, являются и другого рода книги: заносятся арифметики, лечебники, космографии. Уже с конца XVI в. известен был в России «Большой чертеж земли Русской»; в XVII в. он дополняется… Русские послы из Польши «по государеву указу» привозили книги польские и латинские, преимущественно лексиконы да географические сочинения. Ордину-Нащокину присланы были из-за границы 82 латинские книги. И это был, конечно, не единичный случай…
Из этого беглого, далеко не полного перечня произведений народной и книжной словесности уже видно, что народ, несмотря на все помехи к умственному и нравственному развитию, нуждался в духовной пище и по-своему удовлетворял этой нужде, – видно, что были на Руси и люди, которые хотели даже познакомиться и с наукой. Беда была только в том, что некому было учить.
Известно, что сына Ордина-Нащокина обучал польский шляхтич, такой же учитель был у детей Матвеева; но обыкновенно даже у именитых бояр обучение не шло дальше простой грамотности, т. е. уменья читать и писать, и учить детей призывали священников, дьяков или церковных причетников; в Москве учительством занимались и подьячие. Учителем царевича Феодора Алексеевича был подьячий посольского приказа; но начальным обучением царевича грамоте Алексей Михайлович не счел возможным ограничиться, и вызван был наставник иного рода, именно известный Симеон Полоцкий.