Родные дети

Иваненко Оксана Дмитриевна

А когда началась война, мне было семь лет, папа пошел в партизаны. Почти все мужчины нашего села ушли в партизаны. И я знала, где они в лесу. Я стала пасти стадо и гнала его к оврагу в лесу, а там какого-нибудь теленочка подгоняла и пела песенку, а на телятах, как и на больших коровах, были колокольчики. Иногда дедушка-лесник забирал теленка, а иногда кто-то из партизан для пополнения продовольствия, а мне давали записочку для мамы, и я прятала эту записочку или под косы, или в кнутик, где дедушка сделал дырочку. Я была связной — через меня все передавали моей маме. С партизанами были и женщины — фельдшер Оля, мамина подруга, с ней ее муж — доктор. А их маленький сыночек Ясик остался с бабушкой, и мама им помогала. Папу я видела только один раз, и он мне сказал, чтобы я была осторожной, а если вдруг попадусь — на все отвечала «не знаю». Еще папа сказал, чтобы мы с мамой были смелыми и что он гордится нами, потому что мы помогаем партизанам, и он тогда разговаривал со мною, как со взрослой, а потом взял меня на руки и, как маленькую, отнес к дедушкиной сторожке. И больше я его уже не видела,

потому что в село скоро приехал фашистский карательный отряд. Говорили, что партизаны подорвали поезд с каким-то их начальством, а в городе убили их бургомистра и что партизанским отрядом командует товарищ Папуша. В селе никто не знал, а мы с мамой знали, что это наш папа. Очень страшно было, когда пришли каратели! Бабушка с тети Олиным Ясиком пришла к нам, и мы всю ночь не спали, а женщины из села к нам забегали и говорили, что всех партизан разбили. Бабушка плакала и молилась, а мама говорила: «Не верю, не верю! Не может быть!» Нас утром забрали и посадили в концлагерь за колючую проволоку и еще много женщин, и всех допрашивали — у кого родственники в партизанах. Когда они узнали, что мама учительница, то стали ее сильно бить, а мама кричала: «Катюша, не смотри!» А фашисты кричали: «Пусть смотрит!» и спрашивали у нас с мамой, где папа, а мы говорили: «Не знаю» — и больше ничего. А потом меня начали сильно бить, а я кусала себе руки, чтобы не кричать и не пугать маму. И только кричала: «Мамочка, не смотри!» А фашисты опять кричали: «Пусть смотрит!» — и держали маму за руки. На следующий день всех отвезли в Витебск. Там было много женщин и детей из нашего села и из соседних сел. Там были Лена Лебединская с сестричками и братиком, и Тоня Мидян с мамой, старшей сестрой и братом. И одна женщина, которую только что привели, рассказала нам, что везде висят объявления: «Командиру партизанского отряда Папуше. Ваша семья в гестапо. Если в течение 24 часов вы не явитесь — она будет повешена». И объявления были по всему городу. Мама, когда мы это услышали, незаметно закрыла мне рот, она меня на руках держала, а сама сказала: «Значит, его еще не поймали. Вот и хорошо. Может, и семья совсем не в гестапо, а это просто провокация». Папа, конечно, никуда не явился, и никто не узнал, что мы его семья. Но мама все равно на следующий день умерла: женщины говорили, что ей отбили легкие. А про папу тоже потом говорили, что его застрелили. И тогда мне уже ничего не было страшно: и когда в Константинов повезли, и в Аушвиц, и когда номер на руке накололи, и когда подорвать хотели — тоже страшно не было. А взорвать нас не успели — нас спасли дядя Вася и Лина Павловна, наша воспитательница. А потом нас освободила Красная Армия. Я хочу очень хорошо учиться, чтобы быть агрономом, как папа, или учительницей, как мама. Я еще не решила окончательно.

Тут у нас очень хорошо, есть большой сад. Нам разрешили каждому посадить деревце яблони или груши, кустик смородины или малины. Весной мы будем сажать цветы, а я посею табак. Пишите, дорогие девочки. Напишите, как вы попали в детский дом. Тут мы все родные, может, даже роднее, чем в семье, потому что мы во всех концлагерях были вместе. Лена Лебединская самая старшая среди нас. Мы ее больше всех любим. Нас всех приняли в школу, и мы очень много занимаемся, чтобы догнать остальных. И уже мы теперь не по-немецки разговариваем. Напишите, что вы теперь проходите. Целую вас, дорогие девочки. Я очень рада, что мы познакомились.

Ваша Катя».

Лина Павловна долго сидела перед письмом моряков, смотрела на их подписи, стараясь представить, какие они — эти юноши, но, наверное, ничего не смогла себе представить, вид у нее был растерянный и нерешительный. Наконец взяла ручку и начала медленно писать, старательно выводя каждую букву, обдумывая, очевидно, каждое слово.

«Дорогие товарищи!

Дети решили, что именно я должна ответить на ваше письмо, которое вы адресовали «девушке-воспитательнице». Сначала мне показалось странным такое обращение, но потом я решила, что вам хочется переписываться с ровесницей. Как бы там ни было, я буду отвечать на все, что вас интересует. Я тоже надолго была оторвана от родной земли, и хотя мое пребывание на чужбине совсем не похоже на ваше, я понимаю, как вы скучаете по родному городу.

Мы очень любим наш Киев. Хотя весь Крещатик сейчас в руинах и много кварталов уничтожено полностью, он нам все равно кажется прекрасным. Крещатик расчищают и его снова застроят.

Наш детский дом помещается на окраине города, очень зеленой и красивой. Рядом с нашим домом — большой фруктовый сад Академии наук. Нашим детям разрешили там гулять, что очень полезно для их здоровья. Сейчас в нашем доме 110 детей — большинство репатриированных из Германии, о которых вы и прочитали в газете. Дети очень обрадовались вашему письму. Сейчас их усиленно питают. Особенно истощены маленькие, дошкольники. Первые годы своей жизни они провели в неволе. Старшие дети уже ходят в школу. У нас есть детский совет, старосты комнат. На Октябрьские праздники старших детей приняли в пионеры.

Дети будут очень счастливы, если вы им напишете о своей жизни на голубом Дунае. Мы все, воспитатели детского дома, благодарны вам за ваше письмо и желаем и в дальнейшем высоко держать непобедимое знамя нашей Советской Армии и нашего Советского Флота.

С искренним приветом.

Воспитательница детского дома

Лина Косовская».

Все

дети доверчиво отдали незапечатанные конверты Марине Петровне. Такие, как Тоня, просили проверить, нет ли ошибок и предлагали переписать «начисто». И Лина Павловна тоже, слегка смутившись и приподняв красивые, словно нарисованные, темные брови спросила:

— Так?

— Вам тоже проверить ошибки? — засмеялась Марина Петровна.

— Нет, мне просто трудно было написать это письмо. Я не знала, как, в каком тоне. Правда, мне хотелось написать как можно лучше.

Марина Петровна прочла и сказала:

— Ну что же, вежливо, сдержанно. Все как следует.

Но Леночка и Леня были буквально в восторге от ее письма.

— У вас прямо как в книжке получилось, у нас так не выходит. Конец какой хороший!

Но Марине Петровне больше по сердцу были большие, нескладные, но такие непосредственные письма детей. Лина Павловна это поняла. Она тихонько пошла в свою комнату, легла на кровать, и неожиданно слезы вдруг полились из ее глаз на подушку.

ЛИНА

Остроносенькая Полечка просто сияла от счастья. Нигде не встречали ее с такой радостью, как в доме на углу. Особенно ей нравилось, когда дети, увидев ее, кричали:

— Тетя, а мне есть? Тетя, а Комарович есть? А Лебединской?

Поля вырастала в собственных глазах, старалась вести себя солидно, как подобает «тете», но не выдерживала. Иногда она садилась на крыльцо и ждала, пока дети прочтут письма. Особенно ее интересовали письма о розыске детей. Их она отдавала, правда, старшим — заведующей или кому-нибудь из воспитательниц. И каждый раз спрашивала:

— А еще кого-нибудь нашли? Нашли?

Интересовали ее и письма, адресованные «лично» воспитательнице Лине Косовской. Обратный адрес — полевая почта. Но заговорить с Линой Павловной она не решалась. «Очень уж гордая», — думала она.

«Очень гордая» — так о ней, о Лине, еще с детства говорили. Нет, нет, все ошибались. Вот она сядет и напишет все-все о себе в ответ на это хорошее письмо, которое она сегодня получила.

«Здравствуйте, товарищ Лина!

Мы очень благодарны за Ваше письмо. Вы угадали. Мы очень скучаем по Киеву, по нашим советским девушкам. Мы, конечно, за это время увидели многое! Когда мы учились в школе, а до войны не каждый из нас успел закончить десятилетку, мы и подумать не могли, что придется столько увидеть. Грустно, что все это случилось из-за войны. Мы пишем вашим мальчикам о наших походах, о наших боях, а с Вами нам хочется познакомиться поближе, хотя бы через письма. Мы решили, что будем писать вам каждый по очереди. Сегодня пишу Вам я — Виктор Таращанский. Мне, как киевлянину, выпала эта честь. Мы решили: каждый напишет о себе сам.

Я успел до войны закончить только восемь классов. Учился в школе на улице Ленина. А где Вы жили до войны? Может, мы учились в одной школе? В эвакуации я начал учиться, а потом не выдержал и пошел в военно-морское училище. Там подружился с Женей Кондратенко: это наш старый «морской волк», он из Одессы, ну да о себе он сам напишет.

Я никогда раньше и не предполагал, что стану моряком, я хотел быть архитектором. Вы Герцена любите? Еще до войны я прочитал «Былое и думы», я очень, очень любил эту книгу. Я даже переписал к себе в записную книжку, что Герцен говорил об архитектуре. Конечно, все эти мои записки пропали. Я не помню точно всю цитату, только основную мысль: «В стенах храма, в его колоннах, его сводах, в его портале и фасаде, в его фундаменте и куполе должно быть запечатлено божество, обитающее в нем». Может быть, я напутал, отвык от всего этого. Вы сами понимаете, что читать теперь приходится мало. Но тогда мне это так нравилось! Я очень хотел быть архитектором, строить новые, величественные и светлые дома, которые выражали бы наши стремления, как готика отражала средневековье, как ренессанс свое время.

Я помню еще, как Герцен писал, что египетские храмы были священными книгами египтян; обелиски — это проповеди на больших дорогах, а храм Соломона — построенная библия.

Теперь в новых краях, в чужих городах я видел средневековую готику и ренессанс, вообще много интересного, и старинного и модерного. Но мне бы хотелось, чтобы у нас было совсем, совсем по-другому. Я хотел бы строить такие легкие, светлые дома, которые отвечали бы нашим собственным стремлениям к коммунизму. Возможно, Вам все это неинтересно, что я пишу, но давайте условимся: писать, как пишется, как выходит. Тогда будет интересно переписываться, правда? А Вы всегда хотели стать педагогом или так сложились обстоятельства? Нам всем, а мне особенно, хочется побольше узнать о Вашей жизни, Ваших планах и мечтах. Почему я так уверенно пишу, что мне особенно? Во время эвакуации погибли мои родители и маленькая сестричка. Фашисты разбомбили наш эшелон. В живых почти никого не осталось. Может быть, вы поймете — так хочется получить письма от своих родных, близких, ждать, отвечать. Я никогда не забуду и не прощу гибели не только моих родителей и маленькой Лялечки, но и многих, многих других, незнакомых мне людей. Я видел столько смертей, и душа моя, может быть, стала каменной и зачерствела. Но я представил Вас — молодую девушку, возможно, мою ровесницу, возможно, еще младше, с детьми, вывезенными с фашистской каторги. Я представил, какая Вы добрая, ласковая, чуткая к ним. Иначе и не может быть! И я подумал: я мог бы Вам откровенно писать обо всем! Может быть, у Вас и без меня много друзей, товарищей — ну так примите и меня в их круг! Напишите мне о них. Помните пословицу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Напишите, что Вы любите: какие книги, каких поэтов. Мы все были бы безмерно рады, если бы Вы прислали нам свою фотографию. Мы повесили бы ее у нас в каюте.