Родовое проклятие
Шрифт:
– Все так запущено, – замечаю я.
Мы выходим на разбитую улицу «Победы», сворачиваем на бетонную дорожку, утонувшую в вишневых деревьях, мы торопимся. Тонкая цементная взвесь преследует нас и здесь, дорога кажется белой, весь мир кажется белым.
– Это не наша машина? – спрашивает Андрей, глядя на торчащий из соседского двора грузовик.
– Нет, наш дом дальше. Вон, где бабушки стоят, – показываю ему рукой.
– Ну, сейчас начнется… – вздыхает брат.
Мы подходим, и я начинаю целоваться со всеми. Это не дает возможности бабкам поговорить и задать
И все-таки:
– Цэ хто? – поблескивая глазами на Андрюшку, интересуется баба Паша.
– Это Андрей, Галин младший. Брат мой, – объясняю. Но у нее свое мнение на этот счет, она для себя что-то другое решила и только хитро улыбается.
– Ну, идить, идить… Прыихалы до бабушкы…
Я захожу во двор, сталкиваюсь с теткой, обнимаемся:
– Здравствуй, Валя!
– Хоть на похоронах увиделись.
– Что делать? – спрашиваю уже во второй раз.
– Иди, попрощайся.
– Где она?
– В доме, в большой комнате, лежит.
Андрей зашел первым.
На веранде хозяйничают дальние родственницы. Мы снова целуемся. Я пытаюсь их вспомнить. Я знаю, что мы виделись на чьих-то похоронах.
– Маша, ты меня узнала? – спрашивает та, что постарше. Я вежливо улыбаюсь и киваю. Валентина спрашивает у нее о чем-то, называет Любой. Мне легче, я изображаю на лице полное узнавание.
– Я изменилась? – беспокоится Люба.
– Похудела, – отвечаю и попадаю в точку. Это комплимент.
– Спасибо, что приехали, девочки! – я ставлю себя с ними в один возрастной ряд, это должно сплотить нас окончательно. Я снова угадала… Как зовут вторую, не знаю. Кажется, Алла.
Мне надо пересилить себя и войти. Этот дом переживает вторые похороны. Тогда, 14 лет назад, все было так же, но, по – другому. Тогда умер дедушка. Был август, жарко. Я сидела над его телом и отмахивала веткой мух. Я никак не могла понять, почему он лежит в этом дурацком ящике; и он, уже вроде бы не он. Бабушка ходила по дому, как сомнамбула, ее поили «седуксеном». И эти закрытые тряпками зеркала…
33
Эмалированная выварка с брагой стояла на лежанке и испускала ни с чем не сравнимый сладковато-тошнотный запах гниющих фруктов. Шапка пены покрывала содержимое выварки, и эта пена жила своей особенной жизнью, она бродила, пенилась и издавала вздыхающие звуки. Она действительно дышала, пыхтела, как какое-нибудь большое, но ленивое животное. Этот запах, эта скрытая жизнь приманивали больших жирных мух. Мухи медленно подлетали к бражному озеру и падали в него, как подстреленные. Плюх – муха ползет по возбужденной пене, не погружаясь, она насыщается и так же медленно, тяжело отрываясь, взлетает с низким жужжанием.
Медленным мухам везло. А вот быстрые, худые новички бросались в выварку с голодным отчаянием и тонули в ней бесславно: пена издавала едва слышный «чавк» и поглощала неосторожную воришку, чтобы потом, там, в своем ненасытном нутре переварить ее, сделать частью себя.
По утрам, перед обедом и на сон грядущий Авдотья зачерпывала брагу эмалированной кружкой и пила, как компот. Григорий предпочитал самогон. Когда-то Григорий своими
Валентина, как и Авдотья, встав утром, первым делом зачерпывала себе бражки, выпивала большими глотками и крякала, выражая удовольствие. Жене вообще было все равно что пить, лишь бы процесс не прерывался. Она лежала целыми днями на кровати у лежанки и, пока могла вставать, черпала и черпала бражку…
Старики все время ходили под хмельком, это их развлекало.
Авдотья призналась дочерям, что «отец, мол, боится смерти, говорит, что там, – она указывала почему-то на потолок, – нет ничего, и все мы просто сгнием…».
Их заложил кто-то из соседей, как раз в самый разгар битвы «за трезвый образ жизни».
В дом пришли суровые дядьки и тети, возглавляемые участковым. Испугавшиеся старики показали выварку. Этого оказалось мало, искали аппарат. Участковый поднимался на чердак, заглядывал в сарай, поднимал крышку погреба и требовал, чтоб признались и предъявили. Григорий, путаясь в объяснениях, показал, как он в одно ведро ставил другое, куда наливал бражку и как она, выпариваясь, оседала уже в виде самогона и стекала в подставленный стакан. Участковый, видимо намеревавшийся прикрыть притон самогоноварения, заметно расстроился. Протокол составили по всей форме. Знаменитую выварку Авдотья и Григорий под осуждающими взглядами представителей власти, вынесли в огород и выплеснули содержимое в канавку у нужника.
Через несколько дней стариков судили, то, что называется гражданским судом. Представители власти изо всех сил изобличали престарелую чету, распекали за злоупотребление и производство. Старики стояли перед собравшимися соседями. Те смущенно-радостно молчали: с одной стороны – все гонят; а с другой – хорошо что досталось наконец-то этому зазнайке Григорию, уж больно спесив соседушка!
Дед стал сдавать именно после этого случая. Его самолюбие сильно пострадало, да и привык он к выпивке…
Он еще как-то держался. Хорохорился, писал длинные объяснительные письма в разные инстанции, все пытался оправдаться.
– У меня кислотность, – говорил он домашним, складывая очередное письмо и заклеивая конверт. – Мы еще посмотрим…
Но ответы не приходили, сама история забылась, и не кому стало объяснять и объясняться. Григорий, казалось, тоже забыл. Тем более, что Авдотья вновь водворила заветную выварку на прежнее место и заполнила ее прокисшим вареньем, лежалыми яблоками, сахаром; доливала туда, время от времени покупной яблочный, или какой попадется сок из трехлитровых банок, свернувшееся молоко, остатки чайной заварки, да мало ли что добавляла в выварку находчивая Авдотья…