Родовое проклятие
Шрифт:
Я знала, что бабушка умирает, от страха перед неизбежным носила в Храм записки «О Здравии». Думала: «А вдруг минует, вдруг все вернется и станет, как прежде?». Сны поджидали меня, стоило только позволить телу расслабиться…
Бетонная дорожка, вишневые деревья, серый забор из плотно пригнанных досок, из-за переплетенных веток поднимается острая крыша; темные окна и почему-то ярко освещенная веранда; налево кривая калитка, поднимаюсь на цыпочки, пытаюсь рукой нащупать с той стороны щеколду…
Серый сумерек. Крышка гроба, прислоненная к штакетнику у крыльца кажется алой. Нашитое из белых полосок ткани восьмиконечное распятие резко выделяется на этой пронзительной красноте. «Все? Неужели, все?» – три ступеньки вверх, у средней незакрепленная доска. Ее много раз чинили, прибивая большущими гвоздями, но она почему-то отказывалась держаться.
Бабушка предупреждала: «Ступенька! Ноги не поломайте, осторожненько!».
Дверь тяжелая, толкаю от себя, с трудом выходит из осевшего косяка, шагаю в темноту.
Она стоит передо мной в потоке электрического света, бьющего с веранды, загорелая, черноволосая, в красной кофте с глубоким декольте и узкой черной юбке. Она широко и весело улыбается мне, спрашивая: «Кто там?».
– Привет, крестная, – отвечаю я на ее вопрос.
– Кто там? – Слышу из-за прикрытых дверей веранды, и сердце начинает радостно колотится о ребра: «Успела!».
– Машка приехала, – повернув голову кричит Евгения.
Я иду на нее, на свет, на голос, повторяя: «Ну как вы тут? Как вы?».
Авдотья сидит на диване у стены и щурясь пытается рассмотреть меня. Она хорошо выглядит и совсем не похожа на умирающую. Авдотья, свесив босые ноги с дивана помахивает ими в воздухе, на ней новое пурпурное платье, с множеством рюшей и оборок. Я оглядываюсь на Евгению; крестная орудует у плиты, гремит посудой, и на мой вопрошающий взгляд, подмигивает и крутит пальцем у виска.
– Да вы тут с ума все посходили, крестная! Что за гроб во дворе? Что за комедия, в конце концов! Разве можно, при живом человеке!
Евгения делает серьезное лицо и тихо сообщает:
– Недолго осталось…
– Откуда ты знаешь? Немедленно все убрать, слышите? – я перехожу на крик, но она останавливает меня вопросом:
– Правда красивое платье? – и указывает на Авдотью.
– Красивое… Я тоже привезла, рубашку, я подумала: зимой ночи холодные, пожилому человеку надо что-то теплое, удобное…
Я полезла в свою сумку и достала оттуда пакет с байковой рубахой: длинной, просторной, белой рубахой в мелкий голубой цветочек.
– Вот, бабушка, по-моему, тебе в самый раз будет.
Авдотья оживилась, соскочила с дивана, подхватила подарок и прижала к груди шелестящий пакет.
– Пойду, примерю, а вы тут без меня
– Что ты готовишь? – спросила я у Евгении.
– Поминальный обед, – просто ответила она.
– Ты опять? Прекратите это все немедленно! И гроб этот уберите!
Я рванулась к выходу, она пошла за мной.
– Кто это? – спросила я, увидев с крыльца мужскую спину, согнувшуюся над гробом, установленном на двух табуретках.
– Сосед, Василий Павлович, – с готовностью объяснила крестная, – он нам сильно помог, гроб сделал…
– Пусть уходит, слышишь, – я повернулась к ней и громко сказала, – немедленно! Вместе со своим ящиком!
– Никак невозможно, – ответил мужчина, не прекращая своей работы, он заканчивал обивать гроб изнутри.
– Что?!
– Ты не понимаешь, – мягко сказала Евгения, – все уже решено, ты не можешь…
Авдотья протиснулась на крыльцо и встала, красуясь в новой рубахе, рядом со мной.
– А вот и покойница пожаловала, – мужчина выпрямился и смотрел прямо на нас.
– Где покойница? – ужаснулась я.
Но рядом со мной уже не было никого. Гроб с табуретками, крестная, сосед и бабушка непостижимым образом оказались на крыше сарайчика, где неугомонная парочка, уложив Авдотью в гроб, о чем-то горячо спорила. Я разобрала только, что нельзя хоронить в этой рубахе, надо платье, то, пурпурное…
Но я недолго находилась в замешательстве, я уже умела провожать. Я бежала к лестнице, а в голове не складывалось, только обрывки: «…ты не можешь… не понимаешь».
– Уйди! – крикнула Евгения.
– Мне плевать! – я толкнула соседа и он кубарем скатился с крыши – глухой удар, тело упало на землю: «Человек? – я удивилась, – только бы не убила!». – Бабушка, вставай! Как не стыдно! – Авдотья лежала, как колода, замерев и зажмурившись. На месте крестной стояло нечто похожее на крупную собаку с острой зубастой пастью, кожистыми крыльями и голой черной кожей, летучей тварь встала на задние лапы и сжав длинные суставчатые пальцы в кулаки с ненавистью уставилась на меня красными глазками.
– Ах, ты так! – и я подняла руки, выставив ладони вперед. Тварь задрожала и, отступив к самому краю крыши, полыхнула в меня огнем из раскрытой пасти. Я шла на нее, скороговоркой читая «Отче наш…». Она не выдержала, распахнула крылья и метнулась вниз, скользнула в провал в стене, и только я хотела рвануть за ней следом, как в сарае рвануло и мне пришлось отскочить от провала, чтобы не попасть во внезапно вырвавшееся пламя, меня обдало жаром, но через секунду все стихло.
– Ушел! – мне было досадно.