Рок И его проблемы-2
Шрифт:
А больше они никому не нужны…
После ванной, душа, питья, и удачного возвращения на исходные позиции, мне захотелось курить… Организм затребовал сигарету. Скотина…
Курить и спать, спать и курить, курить и спать, и то и другое — вместе…
О, этот вожделенный сигаретный дым, который, как дымок из пыльной бутылки, где только что сидел джин. Он извивается кольцом, дрожит в воздухе и, теряя форму, не лишается своего чарующего запаха. Он тянется к тому, кто нуждается в волшебстве, — и начинает дразнить. Как ребенок дразнит
Он подразнил меня, и я — проснулся.
В палате курили. Двое из трех, — один запах был чуть слаще другого.
— Закурить не дадите? — сказал я.
Нормальным голосом, только чуть тише, чем ожидал, и чуть прошепелявил, поскольку впереди, вместо зубов, была здоровенная прореха.
Возникла пауза, причин которой я не понимал. Потом кто-то спросил:
— Может, докуришь? Если не гордый.
— Не гордый, — опять прошепелявил я.
Перед глазами появилась рука с дымящейся сигаретой, где оставалось еще чуть меньше трети.
— Сам сможешь? — спросила меня рука.
— Да, — сказал я руке, — спасибо.
И протянул свою, к этой дымящейся прелести, к этому блаженству, которое было совсем близко. Так что во рту выступили слюни… У меня получилось.
Корявыми пальцами я перехватил чинарик, воткнул его в рот и — затянулся… Вот она, сермяжная правда жизни.
Вот она — амброзия, волной прокатывающаяся по внутренностям. Я закрыл глаза и целиком предался самой абсолютной нирване из всех нирван, которые только возможны.
— Мы думали, тебе кранты, — услышал я голос. — Выглядишь ты неважно.
— Это каталажка? — спросил я. У меня смешно получилось, я сказал: «каталашка».
— Угадал, — сказали мне.
— Вы, ребята, тоже калеки?
— Типун тебе на язык. Мы — выздоравливающие.
Я приподнялся немного на локтях, сколько мог, и посмотрел на сокамерников.
Их было трое. Один курил, сидя на грязной кровати, один спал. У мужика, который подарил мне чинарик, было два костыля, нога в гипсе, и перемотанная несвежим бинтом голова. У другого, кроме такой же перевязанной головы, болталась на привязи рука.
— Откуда курево? — спросил я. — У меня все из карманов вытрясли.
— Покупаем, — ответил сосед. — Двести рублей пачка, — у охраны.
— Не понял, — сказал я. — Почему двести рублей, и откуда у вас здесь деньги?
— Двести, потому что они сказали: «двести». Сказали бы «триста», было бы «триста»… А деньги у нас есть, — передают с воли… А кому-то верят и в долг.
— Нормально, — сказал я, — это же почти коммунизм.
— Ты, я вижу, шутник, — сказал сосед, и посмотрел на меня.
Да, я увидел, — ему не до шуток… Никому здесь не до шуток, — кроме меня. Это меня почему-то все время тянет шутить, я никак не могу понять, где оказался, и что из этого всего может последовать. И что уже последовало.
Наверное, мало надавали, — раз до меня ничего не дошло. До них дошло, а до меня — нет.
— И что
— Дальше нужно заплатить выкуп… Счетчик включен и работает… Тебе дадут телефон, позвонишь своим, скажешь сумму и срок. Все просто.
— А если не получится?
— Твои сложности, — ответил сосед. — Ты — взрослый человек. Здесь каждый спасается самостоятельно, как может… А «если», — так кто его знает. Нам никто инструкций по этому поводу не читал.
Для начала, сбежать… Эта мысль согревала меня. Сбежать — и все. Решение всех проблем.
Но чтобы сбежать, нужно уметь передвигаться. Ноги срастаются, допустим, месяца за два. Или за три… Значит впереди уйма времени. Чтобы все обдумать.
Я не шутник. Потому что у меня отняли все. В один миг… У меня ничего не осталось. Даже — свободы.
Но, может быть, все обойдется?.. Зубы — вставлю, нога срастется, отсюда — сбегу. Никто меня не найдет.
Иван и Маша меня не забудут, опять примут в свою компанию… И все станет хорошо.
А я немного поумнею за это время. И, если совсем повезет, — опять повстречаю детсадовского приятеля. Значит, получу еще разок несказанное удовольствие. Это уж точно.
Сбежать…
Я еще раз проверил карманы, которые остались на мне, — везде было пусто. Только в одном завалялась десятикопеечная монетка. Больше ничего… Да на шее, на тонкой кожаной веревочке болтался мой памятный брелок, — плоский кусочек оплавленного железа, с просверленной в нем неизвестным умельцем дырочкой. Тот, кто меня обыскивал, или не заметил его, или оставил мне на память, — или не посчитал его за какую-либо ценность, как и десятикопеечную монету.
Парадная форма с двумя орденами «За службу Отечеству», висела в шкафу, облаченная в прозрачную целлофановую пленку. Она удобно так устроилась, между двумя цивильными костюмами. Сквозь пленку просвечивали золотом звезды на погонах. По две звезды — на каждом.
Что-то подсказывало Гвидонову, — наверное, его хваленая интуиция, — что третьей звездочки ему не дождаться, — несмотря на то, что должность у него была полковничья. Не видеть, как своих ушей.
Потому что, — редкая птица долетает до середины Днепра…
А на Днепре, похоже, погода, к тому же, испортилась.
Допустим, живет обыкновенный человек. Живет, никого не трогает. Есть у него жена, прелестные детишки, квартира, недорогая машина и дачный участок. Престарелые родители еще здоровы. Все у него хорошо, — все у него хорошо и замечательно.
Вкалывает, кормит семью, старается… Но между работой и домом — пропасть. Там одно, здесь — другое. Одно с другим никак не связано. В этом он уверен.
Допустим, он — следователь… И однажды на допросе, кровопийца и авторитет, по локти в крови невинных жертв, помотавшийся по зонам с десяток лет, — вдруг, по доброму так, говорит: